Читать интересную книгу Книга Вина - Роман Светлов

Многие ученые, в частности Эрик Робертсон Доддс (в его книге «Язычник и христианин в смутное время»), обращали внимание на то, что общественную психологию поздней античности характеризует коллективное ощущение вины, преодоление которой виделось в совершенно ином образе жизни, чем тот, который был характерен для веков перед Рождеством Христовым. Ощущение «вброшенности» в мир, неистинности повседневной формы существования накладывало особый отпечаток на отношения с действительностью. Преодоление этой вины виделось и в победе над властью Бахуса – хотя бы на уровне проповеди. Потребление вина стало восприниматься как что-то недолжное, греховное, хотя исчезнуть из жизни античного, а потом средневекового сообщества уже не смогло.

Конечно, процесс этот был сложным и многогранным. Симпосии сохранятся и в христианском мире – преобразуясь, порой до неузнаваемости, в связи с новыми религиозными и культурными установками. А в первые века по Рождеству Христову пиры оказывались подчас формой культурной самоидентификации. Выше были приведены подобные примеры: возрождение высокой греческой культуры во II в. н. э. проявлялось и в возрождении института симпосиев, участники которых ощущали себя принадлежащими к вечному «телу» классической словесности и традиции.

Вместе с тем у образованной по классическим стандартам интеллигенции возникла тенденция не только религиозного, но и морального осуждения винопития – во всех, даже «культурных», его формах. Один из самых ярких примеров такого осуждения нам дает Луций Аней Сенека – знаменитый римский философ-стоик. Приближенный к императорскому двору, даже удостоившийся почетной, но неблагодарной роли воспитателя императора Нерона, Сенека стал свидетелем достаточного количества излишеств, которым предавался императорский двор. Его негодование становится вполне понятным, если вспомнить описание Светонием тех безобразий, до которых доходили свято верившие в свою божественность императоры I в. н. э.

Отношение Сенеки к потреблению вина хорошо видно в его сочинении «О блаженной жизни»: «Добродетель ты встретишь в храме, на форуме, в курии, на защите городских укреплений; пропыленную, раскрасневшуюся, с руками в мозолях. Наслаждение чаще всего шатается где-нибудь возле бань и парилен, ища укромных мест, где потемнее, куда не заглядывает городская стража; изнеженное, расслабленное, насквозь пропитанное неразбавленным вином и духами, зеленовато-бледное либо накрашенное и нарумяненное, как приготовленный к погребению труп».

В сочинении «О скоротечности жизни» Сенека не менее лаконичен и ясен: «Что мы жалуемся на природу вещей? Она к нам благосклонна, и жизнь длинна, если знаешь, на что ее употребить. Но чем мы заняты? Один погряз в ненасытной алчности, другой – в суете бесконечных трудов и бесплодной деятельности; один насасывается, как губка, вином, другой дремлет в беспробудной лени».

Развернутые рассуждения по поводу вина мы встречаем у Сенеки в «Нравственных письмах к Луцилию» (письмо 83)[76]:

«Со вчерашнего дня меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи подыскивали для важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их истинности, так похожи на ложь.

Зенон[77], великий муж основатель нашей школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас от пьянства. Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что человек добра не бывает пьян: „Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян“. А вот как потешаются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно будет привести одно из многих): „Спящему никто не доверит ничего тайного; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит“.

Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом, но и так, на мой взгляд, его не защитить. Вот что утверждает Посидоний: „пьяный“ говорится в двух смыслах, и о том, кто не в себе от выпитого вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку. Зенон имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю.

Это неверно. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не к тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что между пьяным и пьяницей большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не подвержен этому пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я и понимаю это слово так, как велит обычное его значение, особенно если его употребил человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь к этому, что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам двусмысленностью искал возможность подвоха, – а этого нельзя делать, если ищешь истину.

Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе утвержденье, – будто привыкшим пьянствовать не доверяют никаких секретов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым, и военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо молчать. Готовя убийство Гая Цезаря (того, который захватил государство, взяв верх над Помпеем), Тиллию Цимбру[78] доверяли не меньше, чем Гаю Кассию. Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: „Как мне перенести, чтобы надо мною был кто-то, если я и вина не переношу?“

Пусть каждый назовет известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну – можно. Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не забылся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и не всегда за ними нужно обращаться к старым временам.

Блюститель Города Луций Писон[79] как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян; большую часть ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и было его утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно. Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его наместником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий, когда, отправляясь в Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно и ненавистно.

Позже – потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Писоном, – он назначил городским префектом Косса, человека степенного, скромного, но всегда хмельного, так что порой его выносили из сената, куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тиберий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать даже через собственных прислужников. И ни одной тайны – ни государственной, ни доверенной частным лицом – Косс не разболтал.

Стало быть, надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа, побежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопаются бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх, так и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносится наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным вином, люди не могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все – и свое, и чужое.

Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы обсуждаем самые насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит, ложен этот выставляемый в защиту Зенона довод, – будто тому, кто привык напиваться, ничего нельзя доверить по секрету.

А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только совершенный и мудрый, которому довольно утолить жажду, который, когда разгорится веселье и зайдет – не из-за него, а из-за других – слишком далеко, все же остановится и допьяна не напьется.

Мы еще посмотрим, придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет ли мудрый делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь доказать, что муж добра не должен напиваться допьяна, зачем строить умозаключения? Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить, и не знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много такого, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье – не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, – кто усомнится, что человек сошел с ума?

Но и так безумье не меньше, а только короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во время пира убил Клита[80], самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление, хотел умереть, – да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажает всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел. Ведь большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от запретного.

Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло выходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их напоказ: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же, не откладывая, позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при всех сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесивого растет чванство, у жестокого – свирепость, у завистливого – злость; всякий порок выходит на свободу.