Читать интересную книгу Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

— Озабоченные кретины, — набычился прима-образ психологии.

— Эй, — обернулся к ним другой образ, — хватит пинать мое кресло. Если перестанете, получите конфету.

— Пошел ты, Беррес.

— Да. Тебя здесь вообще быть не должно. Ты ведь не веришь в интеллект.

— Вы идите, три дегенерата, — вспыхнул создатель бихевиоризма. — Я научил голубей играть в пинг-понг!

— Ух ты, — притворно изумился Зигмунд. — Этот проект наверняка изменил мышление всего человечества, пробудив в каждом индивиде веру в свои силы и разрешив его внутренние противоречия. Навсегда установив мир в хрупкой системе я, сверх-я и бессознательного. Играющие в пинг-понг голуби стали символом эпохи, с которой началось восхождение человечества к золотым пантеонам абсолютной вменяемости. Мы поражены, господин Скиннер.

Тот глядел на него, раскрыв рот. Потом побагровел как закат, и, с воплем «что ты сказал про мою мать?», бросился через спинку кресла. Его тигриный прыжок заметила большая часть собрания. А то, что происходило дальше, сопровождалось азартным гулом.

Здравомыслие недоброжелательно повело конусами.

Никола, мало сказать, был разгорячен. Но даже локоть на лице не смог полностью отвлечь его от изменившейся реакции публики. Собрание затихало.

— Кто за то, чтобы на помощь Многомирью отправилось наше блестящее трио? — снова спросило Здравомыслие.

И на этот раз «блестящее трио» тоже его услышало.

— Но это Беррес начал! — вскричал художник бледнея. — Клянусь, это все он!

— Это неправда, — простонал обвиняемый.

— Он истерик, — сказал Никола. — Что ж нам теперь, из-за его припадков страдать? То есть, я хотел сказать, что негоже нас определять на эту почетную миссию только потому, что мы прекрасно зарекомендовали себя перед собранием, отмутузив кого-то. Надо дать шанс другим показать себя. Например, тому же Берресу. Вы только скажите и он согласиться на все, что угодно. Правда же, приятель?

— А-а-а…

— Кроме того, его никто не любит, — поддакнул Сальвадор. — Он издевался над крысами или что-то типа того.

— Тишина! — гаркнуло Здравомыслие. — Агенты!

— Ай! — взвизгнул художник. — Больно же.

— Это удержит вас от организации новой драки, — сказало Здравомыслие. — С этого момента я объявляю в Интеллектуальном чрезвычайное положение. С сожалением вынужден признать, что пары Глупости начали проникать даже сюда. Мало того, что мы максимально персонифицировались, так еще и ведем себя так, словно на нас смотрит тупая, охочая до ювенального юмора, толпа.

— А че такое ювенальный? — спросил парень без интересов.

— Ювенальный, значит незрелый, парень без интересов. В данном случае, имеется в виду примитивность юмора.

— А. Понятно.

Собрание молчало. Величайший в Многомирье источник энергии был, одновременно, его проклятием. Циклопический реактор Глупости постоянно подтекал, из-за чего гибельная радиация отравляла и калечила множество идей и нарушала работу Интеллекта. Кроме того, негатив постоянно устраивал диверсии, из-за чего происходили спонтанные выбросы Глупости в атмосферу. Это порождало ужасных мутантов и давало ассоциативным образам Невежества небывалые силы.

— Обычные контрмеры уже не помогут, — мрачно предупредило Здравомыслие. Трапеция его поникла. — Концентрация паров такова, что ближайшие к реактору миры превратились в выжженные пустыни, обитель ужасных существ, вроде этого. И это не считая болот Безнадежности!

Парень без интересов сидел, безнадежно уставившись в экран мобильного телефона.

Собрание отчаянно вздохнуло.

— Да, — констатировало Здравомыслие. — Я не хотело вот так сообщать это. Информация была засекречена. Но теперь, когда агенты невежества уже проникли сюда, скрывать наше бедственное положение не имеет смысла. Вы можете прислушаться к себе и понять, насколько вы пропитались Глупостью.

Истощенная Эрудиция что-то еле слышно прошепелявила. Она была измучена «интересными фактами». Эти бесполезные «а знаете ли вы, что?», которые она поедала, забивали сущность, давая обманчивое чувство сытости, но не переваривались и выходили наружу. Почти нетронутыми. Ее пытались подкармливать нормальной литературой, но Эрудиция настолько ослабела, что не понимала, как питаться книгами. Только глотала очередные: «Индейцы Камоа в четырнадцатом веке умели вырезать аппендикс».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Теперь вы видите, что мы отправляем вас не только потому, что вы всех достали, — сказало Здравомыслие безмолвствующим добровольцам.

— Так-то оно так, — вполголоса пробормотал Сальвадор, — но умирать-то все равно не хочется.

Тут Зигмунд, наконец, столкнул с себя стонущего прима, встал, с достоинством поправил пиджак, и приосанился.

— Авторитетная ложа, — проговорил он, стараясь артикулировать максимально внятно, — я должен проявить себя как ответственный товарищ, и признаться в следующем. Это я виноват в позорном инциденте с господином Берресом. Меня опять неправильно поняли и расценили мое саркастическое замечание как прямое и весьма примитивное оскорбление. Я не оправдываюсь, но хочу оправдать моих друзей. Они всего лишь старались разнять нас. Я согласен отправиться хоть к существу из инородного Многомирья, хоть к самому Одиночеству. Но прошу вас, авторитетная Ложа, не посылайте Николу и Сальвадора без справедливого голосования. У меня все.

Собрание молча глядело то на председателя, то на Зигмунда. Лица их окостенели. Казалось, что сейчас все ломанутся прочь, несмотря на позитивных рыцарей. Те, впрочем, тоже вжались в стены.

Здравомыслие глядело на Зигмунда, злобно играя геометрическими фигурами.

— Мать моя, фантазия, — прошептал художник. — Зиг, зачем?

— А мы-то считали, что необходимость миссии стала для всех очевидной, — сдавленно проговорил председатель. — Более того, мы надеялись, что угроза последним рубежам обороны, вызовет, если не патриотизм и отвагу, то, хотя бы, ненависть и желание отомстить. Что ж, ошибки нам не чужды. Ваша заключительная речь по поводу наших матерей, очень прочувствована, господин Зигмунд, и богата острыми эпитетами.

— А че такое эпитет?

— Выражение при слове, влияющие на его выразительность, парень без интересов.

— А. Понятно.

— Надеюсь, ваше отношение к родственникам собрания, не повлияет на выполнение миссии, — проговорило Здравомыслие. — Выдвигаетесь завтра… Нет! Сегодня. Через два часа, вы уже должны стоять с вещами у ворот. Ясно?! Все остальные, будьте позитивны.

* * *

— Клянусь фантазией, если б я знал, что все так обернется, не вылез бы утром из постели.

Сальвадор тащился последним. Он волок свой рюкзак за лямку, бросая тоскливые взгляды на врата Интеллектуального. Город оставались позади, вызывая все более ностальгические и скорбные чувства.

— Давайте передохнем, — предложил художник, рефлекторно приседая на условный стул. — Ах, совсем забыл, что здесь даже присесть негде. Потому что это дорога. Дорога прочь от наших теплых кроваток.

Зигмунд шел вторым. Он помалкивал. С того самого момента как их торжественно изгнали, он не проронил ни слова. Не то чтобы его сильно тяготило чувство вины, скорее он снова погрузился в сумрачный гений своих теорий.

— У дороги две полосы, — продолжал тем временем Сальвадор. — Одна идет туда, друга оттуда. Что произойдет, если мы встанем на полосу ведущую туда, но пойдем оттуда? Нас разорвет на куски? Или мы сгинем в парадоксе фундаментального противоречия?

Никола вздохнул. Он шел первым, хотя его ноша была тяжелее, чем у остальных. Когда, при слове «физика», о тебе вспоминает девяносто процентов людей, невольно начинают преследовать навязчивые стереотипы. Вроде обязательных приборов тесно связанных с электричеством. Они всегда должны быть под рукой. Большинство не знает, как они работают и для чего нужны, но их значимость всем понятна. Бьющие отовсюду молнии — это и есть физика.

— Ничего не произойдет, — мрачно ответил он. — И ты это знаешь.

Взять ту же психологию. Она связана скорее с порнографическими шутками и университетским дипломом. Зигмунд нес целый тюк за спиной. Дипломов сорок-пятьдесят. Он мог спокойно избавиться от них в любой момент, если б захотел. Психолог — это больше степень эмоциональной раскованности, чем статус. Когда человек настолько раскрепощён, что готов спать на чужом грязном белье.