угодно? – спросил Манчино, который мысленно шлифовал свои стихи.
– На овощном рынке. Вы там стояли на возвышении, на капустном бочонке…
– Баллада о вещах, какие я знаю, – сказал Манчино. – В ней три строфы и, как положено, краткое послание.
– …и пели, – упрямо продолжал немец. – А девушка, что прошла мимо…
– Тихо! Тихо! Слушайте! – вскричал мастер-камнерез за соседним столом, да так зычно, что брат Лука, по-прежнему склоненный над своими геометрическими чертежами, вздрогнул от испуга. Трактирщик, аккурат собиравшийся наполнить вином оловянный кубок немца, замер с поднятым кувшином, будто изваяние.
Манчино взобрался на стул. Тусклый свет лампы озарил его изрытое морщинами лицо. Тишина кругом, только в дымоходе словно бы жаловались и плакали грешные души. И он начал:
Я знаю – по коре – деревьев стать,Я знаю хитрость, что цыган сражала,Я знаю: в слугах барина видать,Я знаю боль, удар, укол кинжала,Я знаю шлюх, как жизнь их унижала,Я знаю облик папы, как тебя,Я знаю честь, познал позора жало,Я знаю все, но только не себя.
Трактирщик опустил кувшин, ставший вдруг непомерно тяжелым. Мастера-камнерезы сидели, точно два усталых титана, глядя в пол, на деревянные свои башмаки, один подпер рукой подбородок, другой – лоб. Брат Лука поднял свою ученую голову и, сам того не замечая, постукивал мелком в такт стихам. А Манчино продолжал:
Я знаю вина по оплетке их,Я знаю, в чем у чудаков потреба,Я знаю праведность и грех других,Я знаю птиц – так петь и мне бы,Я знаю плесень на кусочке хлеба,Я знаю то, что людям должен я,Я знаю ад, я знаю рай и небо,Я знаю все, но только не себя.Я знаю в супе плавающих мух,Я знаю палачей – бежал, не скрою,Я знаю каждого сарая дух,Я знаю, что в словах: «Любой ценою!»,Я знаю талеры – имел порою,Я знаю плен красы, ее любя,Я знаю хмель, знавал забвенья долю,Я знаю все, но только не себя.О люди, я познал судьбы теченье,Я знаю смерть, что рыщет, все губя,Я знаю жизни взлеты и паденья,Я знаю все, но только не себя.
– Это было послание, – сказал он и спрыгнул со стула. – In nuce[17] в нем содержится все, что я имел сказать об этом предмете, а три предшествующие строфы были излишни, как вообще львиная доля того, что слетает с губ и выходит из-под пера стихотворцев. Но мне это простительно. Я трудился ради ужина.
Хозяин стряхнул оцепенение и поставил кувшин с вино санто перед Манчино.
– Я, как известно, в изящных искусствах не силен, – сказал он. – Но по выражению лица досточтимого брата Луки, а он, слава богу, профессор, вижу, что стихи ваши весьма изрядны. Хотя насчет того, что вы, мол, узнаете вино по оплетке, трактирщикам рассказывать не надо бы. Тут вы приврали. Впрочем, о таком пустяке далее и говорить не стоит. Пока что отведайте-ка вот этого.
И он сызнова отправился в подвал за вином для Бехайма.
Приятели Манчино не стали особенно распространяться по поводу его стихов. Но что они думали, было ясно – по одобрительным кивкам и жестам, по взглядам, какими они обменивались, и по тому, как они пили за его здоровье. Один за другим все они выудили из карманов кто мелкую серебряную монетку, кто несколько медяков, сложили их в кучку и заказали для Манчино рыбу и жаркое.
Вернулся хозяин, который по дороге в подвал кое-что надумал. Наливая Бехайму вина, он прошептал:
– Ну, сударь, разве я преувеличивал? Гений, каких мало! Что я говорил! Только насчет плесневелого хлеба и мух в супе не верьте, это вранье. Мухи в супе! У меня! Ладно, хлеб может заплесневеть, коли отсыреет, но посетителям я его не подаю. Ох уж эти поэты! Ради рифмы и напраслину возведут на честного человека. Мухи в супе! Да, вот про долги он ненароком правду сказал. Не то что про мух…
– Дайте же мне посидеть спокойно, – перебил его Бехайм.
– Ну да ладно, вино за мой счет, – сказал трактирщик уже как бы про себя, он не мог сразу замолчать. – Раз я сказал, так тому и быть, мое слово твердое, несмотря на мух… Да, судари мои, иду, иду, мигом все подам.
Резчик Симони снова обернулся к Бехайму.
– Вы из-за гор? – спросил он, ткнув большим пальцем себе за плечо, словно где-то там, у него за спиной, и была Германия. – Через Альбулу добирались или через Бернину?[18]
– Об эту пору в горах путешествовать затруднительно. – Бехайм одним глотком осушил свой оловянный кубок. – Нет, сударь, я прибыл морем, с Востока. Из тех краев, где правит османский султан. Я был по делам в Алеппо, в Дамаске, в Святой Земле и в Александрии.
– Как? Вы были у турок? – удивленно вскричал резчик. – И вас не посадили на кол, не пытали?
– У себя дома они вовсе не сажают на кол почем зря и не пытают, – объяснил Бехайм, очень довольный, что все смотрят на него, будто на диковинного зверя.
Резчик Симони задумчиво погладил усы и возразил:
– Но ведь кругом твердят, что они без устали купаются в христианской крови.
– Когда торгуют, они весьма обходительны, – отозвался Бехайм. – Вроде как вы, миланцы, ведь если человек приезжает к вам за панцирями или за галантерейным товаром, разве станете вы сажать его на кол или мучить? И сиенцы с их марципаном да леденцами тоже не станут, верно? Вдобавок у меня есть грамота, которая подписана самим султаном и обеспечивает мне известное уважение.
Манчино посмотрел на Бехайма с внезапным интересом.
– Как по-вашему, на будущий год турки не заявятся ли сюда, в Италию? – спросил он.
Бехайм пожал плечами и, взяв свой оловянный кубок, сказал:
– Они теперь снаряжают могучий флот против Венеции и уже наняли опытных капитанов.
– Оборони нас Господь! – воскликнул один из мастеров-камнерезов. – Позавтракают Венецией, а Миланом, глядишь, отужинают.
– Коли опасность так велика и страшна, – сказал Манчино, – самое бы время послать к султанскому двору ловкого человека, наторевшего в толковании священных книг…
– Опять он за свое! – расхохотался живописец д’Оджоно, совсем еще молодой, с длинными, до плеч, каштановыми волосами. Думает, его и надо послать, чтоб он уговорил султана возлюбить и почитать Христа.
– Вот было бы дело так дело, – сказал Манчино, глаза его горели огнем и метали молнии.
– Бросьте вы это, – посоветовал Бехайм. – Касательно веры турки народ упорный.
Он стукнул кубком по столу, подзывая хозяина, ибо кувшин его опустел.
– Что до меня, – опять заговорил д’Оджоно, – то я больше уповаю на подводный аппарат, который придумал мессир Леонардо, чтобы продырявливать неприятельские корабли, если они подойдут к нашим берегам.
– Но до сих пор, – вставил Мартельи, органный мастер и композитор, – он наотрез отказывался передать военачальникам чертежи своей машины, ибо в рассуждении злобной человеческой натуры опасается, что корабли будут отправлены на дно вместе с