на случай, если они окажутся последними.
– Вита любит Лондон, – говорю я Пабло, намереваясь выбросить лишние мысли из головы, – но как можно хотеть жить в городе, где нет вересковых пустошей и лесов, а есть одни только скверики с маленькими собачками в пиджаках и галстуках-бабочках?
Я планировал вернуться, чтобы и дальше бродить кругами и считать часы, но каким-то неведомым образом мы умудрились заблудиться в пространстве площадью меньше тысячи квадратных метров. Такое ощущение, что потайной скверик Виты действительно находится в платяном шкафу или чем-то подобном. Мы идем направо и снова направо в поисках входа в сквер и дважды проходим мимо яркого фреш-бара с оранжевым фасадом. Такой я бы точно запомнил, значит, раньше мы его не видели, но вот паб в конце дороги выглядит знакомым. Тревога усиливается, вгоняя иголки под кожу и сдавливая грудь. Может ли быть так, что счастье, испытываемое мной последние дни, отвлекло меня от симптомов болезни?
А вдруг я не замечаю, что вот-вот умру?
От этой мысли я встаю посреди дороги как вкопанный. Прохожие бормочут ругательства, обходя меня, Пабло тявкает, призывая идти дальше, но я не двигаюсь с места. А вдруг все происходящее – сон, последний взрыв нейронов, сгенерировавший ирреальный мир, чтобы мне было проще умереть? Мне кажется, что прошло несколько дней, а на деле – всего пара секунд. Если это так, то какая мне, собственно, разница? Я уже ничего не могу сделать. Быть может, я умер в свою первую встречу с Витой и мой мозг решил взять ее с собой в качестве последнего утешения. К моему ужасу, эта версия звучит очень правдоподобно. Если бы мне пришлось представить что-то, что помогло бы мне не бояться смерти, это было бы сегодняшнее светлое утро с надеждой на то, что вечером мы завершим нашу миссию.
Страх несется ко мне на скорости 1000 километров в час. Не хочу уходить. Не хочу умирать. Сердце бешено колотится, дыхание учащается, и по щекам внезапно начинают течь слезы.
А что, если там меня ничего не ждет? Что, если после смерти ничего нет?
Стоя посреди улицы, я поднимаю голову и смотрю на голубое небо.
Пожалуйста, не забирай меня. Пожалуйста, позволь мне жить. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.
Какая бы боль ни сопутствовала вечной жизни, я с радостью ее приму.
Пабло прыгает на меня, царапает лапами живот. Я смотрю на него и замечаю, что люди проходят мимо, делая вид, что не обращают на меня внимание. Внезапный судорожный вдох напоминает, что я еще жив, и это лучшее, на что я могу надеяться. Я заблудился, потерял фокус внимания, но не умер. Теперь я замечаю улочку, ведущую в сквер, к солнечным часам, которые никогда не видят солнца.
– Прости, приятель, – говорю я Пабло, когда он снова принимается тявкать. – Мне стало немного нехорошо, но теперь все в порядке.
* * *
Мэрайя, соседка Виты, стоит на крыльце и курит, как кинозвезда пятидесятых, если бы кинозвезды пятидесятых носили фланелевые ночнушки.
– Не хочешь закурить? – она протягивает мне сигареты. Я не курил с пятнадцати лет, но после испытанного потрясения беру одну и позволяю Мэрайе ее зажечь. В конце концов, убьет меня не никотин.
– И кто это у нас такой красивый? – Мэрайя присаживается на скрипящую ступеньку и играется с Пабло, который тут же решает, что она – его новая лучшая подруга, потому что у нее в карманах лежит что-то вкусненькое. – Какая хорошенькая мордашка и виляющий хвостик! Да ты почти такой же красавец, как и твой папа!
Она радостно смеется, видя, как я краснею, и похлопывает по месту рядом с собой.
– Присаживайся, пофлиртуй со мной минутку, – говорит она. – Только не пойми меня неправильно, я люблю своего Лена, и он совсем скоро вернется с работы. Просто не хочу терять хватку. Значит, ты молодой человек Иви? Наконец-то ты к нам заглянул. Мне казалось, после войны она останется во Франции, но я рада, что она вернулась домой. Я скучала, – Мэрайя топчет сигарету и зажигает следующую. – Когда я была ребенком, Иви помогала мне не падать духом в тяжелые времена. С неба сыпались бомбы, еду выдавали по карточкам, но она всегда находила для меня сладости и пела песни. Иви ничего и никого не боялась, даже Гитлера.
– Похоже, она была бесстрашной, – говорю я.
– Уж кому, как не тебе, это знать, Доминик, – бормочет она Пабло в уши, – Вот глупыш, да, Кип?
– Долго Эвелин пробыла во Франции? – спрашиваю я.
– Она уехала в сорок четвертом. Я плакала, умоляла ее остаться, но она сказала, что не может, потому что ее забирают на военный завод на севере. Конечно, сказать, куда она едет на самом деле, она не могла. Но после войны, когда она написала мне из Франции, что вышла замуж, мне все стало ясно. Через много лет Иви вернулась, а тут я – двадцатилетняя и замужняя! Лен хотел съехать, потому что ему не нравится жить с моей мамой, но я сказала ему: «Если нацисты не сумели меня выселить, то и у тебя это не получится, Лен Уокер». И тогда он умолк.
– Так Иви была шпионкой? – восхищенно спрашиваю я.
– Ну, она никогда не говорила прямо, но я в этом почти уверена, – отвечает Мэрайя. – В конце концов, там ты ее и очаровал. Она об этом не рассказывает – чего суету наводить? Но мы-то знаем, чем вы там занимались. Подрывали нацистов! – она смотрит на меня и хихикает. – Скажи что-нибудь на французском, мне нравится его звучание.
– Могу предложить йоркширский акцент, – говорю я.
– А теперь серьезно, – она наклоняется, просовывает худые руки через перила, разделяющие нас, и кладет ладонь мне на колено. На какое-то мгновение я напрягаюсь: что она собирается сказать дальше? – Береги мою Иви. Она через многое прошла, и это не ее вина, не забывай. Все это – не ее вина.
– Хорошо, – обещаю я.
– И не вздумай умирать, с нее этого достаточно. Своему врачу я уже сказала: «Ни в какой дом престарелых я не поеду и умирать не собираюсь. Я не брошу Виту».
Слова пожилой женщины бьют меня под дых, я резко втягиваю воздух.
Мэрайя, кажется, ненадолго вернулась в настоящее. Бледно-голубые глаза находят мои и удерживают зрительный контакт:
– Ты в порядке, сынок?
– Я просто немного… – не могу объяснить охвативший меня страх. – Вита действительно мне очень дорога.
– Это хорошо, потому что я за тобой слежу, милок, – говорит она. Теперь я вдвойне рад, что решил закурить. – Обидишь Виту – будешь иметь