Читать интересную книгу Ночная певица - Наталия Медведева

Все мы изображаем участников конгресса. "Тишина! Начинайте движение!" раздается первая команда в рупор, и мы начинаем слегка подергиваться. "Мотор!" — камера бесшумно движется за моей спиной, и мне не отдавили пятки только потому, что свежевы-бритый француз изображает влюбленного участника конгресса, то есть прижимает меня к себе. Главный персонаж проходит через весь зал, сквозь нас, устремив взгляд в далекое детство. Моя группа появляется в кадре сразу за ним. Возглавляемая мной, что-то якобы ищущей в сумочке. "Силя-анс!!!"* Я сразу перестаю искать и замолкаю. Как, впрочем, и все. До этого истошного вопля мы все что-то говорим, дабы создать видимость естественного поведения такого большого количества людей. "Вернитесь на исходное место!" Все возвращаются. Кого-то переставляют, кого-то вообще удаляют в самый конец зала, так что видно будет только перо шляпки. "Тишина!.. начинайте движение!" Мы опять подергиваемся, переминаемся с ноги на ногу, переговариваемся. "Мотор!" Главный персонаж идет глядя в детство… "Силя-анс!!!" Я вздрагиваю, как и женщина с польской бабушкой. "Вернитесь на исходное место!"

Гримеры и парикмахеры бездельничают. Только жене ирландского посла подкрашивают губы. Режиссер лавирует меж нами. "Начинайте движение!.. Мотор!.. Силя-анс!!!" Наконец нам объясняют, что второй раз "Молчать!" относится не к нам, а является текстом одного из актеров. Массы постепенно заканчивают возмущаться тем, что им не объяснили это раньше, и болтают уже без умолку и после первого "Силянс!"

Во время пауз массы курят, отходят от партнеров к тем, с кем болтали за завтраком, ведут себя расслабленно. Вот когда нас надо снимать! Впрочем, некоторые слишком естественны — сидят на полу, потому что туфли не всегда подходят по размеру, даже если подходят к костюму. У кого-то пропало 150 франков. Пострадавший ищет их в карманах жилета, пиджака, брюк, в карманах брюк соседа — он примерял его костюм. Больше пострадавшего суетится маленький уродливый "швейцар". Он известный статист. Снялся в нескольких десятках фильмов. Мне подсказывают: "Его всегда приглашают на съемки фильмов по романам Гюго — он изображает обитателей двора Чудес. В фильмы о концлагерях. Об Америке — он в них затюканная "шестерка" или доносчик".

Нас опять переставляют. От меховой дамы меня переводят к вегетарианцу. Режиссер просит нас быть естественными. Никто не знает, как надо себя вести в Лиге Наций в 37-м году. Вспомнив, что Саша говорил о "литовской послихе", я стараюсь припомнить историю. Это еще до того, как Европа бросила СССР и Сталину пришлось подписать с Гитлером Пакт. Литва еще не советская. Но Клайпеда скоро будет принадлежать Третьему рейху. С вегетарианцем мы изображаем прогерманских литовцев.

— Вы завтра снимаетесь? — спрашивает он меня, элегантно держа под руку.

Я не знала, что можно и завтра.

— Надо навязывать себя. Я завтра буду. Вот только бородку побрею.

Бородка у него серж-гинзбургская — трехдневное небритье. Я говорю, что, к сожалению, не могу отрастить к завтра бородку.

— Ну так вам другую шляпку дадут! — не моргнув говорит он.

Работать статистом — значит, быть пионером, то есть всегда готовым. Вот мы стоим у служебного входа на улице, и мы готовы. Мы — это я, вегетарианец, Саша и русская девушка Кира. Саша хорошо относится к соотечественникам: "Я единственный, кто дает работу своим… Мы должны создать свою мафию. Русскую. Как все…" Сделать это тут же нам не удается. Наш тесный кружок разбегается сверху кто-то бросает банку кока-колы, и она приземляется прямо в центре зародыша нашей русской мафии. О, видимо, нас приняли за членов "Памяти"! Хотя людям со скейтами вряд ли известен этот даже глагол — "помнить", — не то что организация. Помнить все-таки — думать. Люди с досками на колесиках, роллер-скейтеры, которыми кишит уже Трокадеро, заняты как раз обратным отбиванием мозгов. На мою память сразу приходит Хармс с идеей о яме негашеной извести. Поделиться ею с членами "разбитой" русской мафии мне не удается массы зовут. Массы идут на зов, то есть к автобусам.

Музей Токио в трех минутах ходьбы. Но нас группами отвозят туда на гигантских автокарах. Вот на что тратятся миллионы бюджета! Аренда автобусов, стоянки, шоферы. Их завтраки!.. Режиссер, встречающий нас, отбирает только женщин и кричит, чтобы все мы убрали с глаз долой сумки. После исчезновения 150 франков все прижимают имущество к груди и похожи на беженцев. Русская девушка Кира произносит слово "сумка" во множественном числе, массово мысля, и получается: "Куда же нам деть наши саки*?" Саша, в двух канотье сразу, советует спрятать за машины и накрыть. Это задает тон, и наша русская компания начинает изощряться в знаниях "черных" частушек. Оставаясь наготове, как пионеры.

Массы 30-х годов, мы стоим перед полукругом музея. Массы сегодняшние толкутся на тротуаре. Мы куда красивее сегодняшних. Сегодня люди, не стесняясь, ходят уродами. Самые уродливые — обычно и наглейшие. Вот один из таких лезет с листом бумаги к Депардье. Он тут — в кожаной куртке, со шлемом мотоциклиста в руке. Снимается ли он в фильме или просто интересуется работой коллег? Подписав листок представителя сегодняшних масс, он продолжает беседу с продюсером фильма. Кира рассказывает, что Депардье очень хочет сниматься с советскими. Не раз прибегал он в консульство прямо в съемочных костюмах. Работники консульства еще не перестроились и очень пугались. Это вместо того чтобы сразу упаковать его и отправить в Москву! Рядом с Депардье какой-то полулысый, толстоватый. Вегетарианец удивлен моей плохой памятью: "Вы наверняка еще в Союзе смотрели "Высокий блондин в черном ботинке". Это Ришар. Он". Может быть, но он не высокий и больше не блондин. Жизнь разбивает мифы. А вот человек, который мифы создает, — Бернар Пиво. Ведущий "Апострофа".

Я не бегу к Пиво с криком "Я автор!" Несмотря на огромную популярность русских, читают по-русски немногие. Многие, правда, уже без акцента произносят "перестройка" и даже шутят "перстрой куа?", что является вопросом покойных генеральных секретарей из анекдота: что они там перестраивают, если мы ничего не построили. Не бегу я и к Азнавуру, который тоже здесь и которого я уже знаю по "Распутину". И к Кармелю не бегу, с которым снималась в "нулевом" фильме. Это Азнавур и Кармель бегут.

Они главные персонажи, опаздывающие на кон-гресс. Мы, участники конгресса, который закончился, поэтому мы и стоим на улице, пропускаем Азнавура и Кармеля в цилиндрах, слишком огромных для их роста. Я в группе с "временными" статистами. Это те, кто составляет 50% зрителей на спектаклях, бесплатных зрителей. Друзей актеров, занятых в спектакле. Громче и дольше всех аплодирующих, поощряющих бесталанность коллег.

О том, что рабочий день закончен, в рупор не объявляют, дабы не создавать паники "кровавого воскресенья". Наступает самый страшный для ответственных за массы момент — выдача денег. Платят сразу и наличными. Так же группами, на автобусах отвозят обратно во дворец Шайо.

Нас загоняют в кафетерий и оттуда, группами по десять, спускают на переодевание. Первыми тех, кто не участвует в съемке завтра. Я проталкиваюсь к главной за массы и спрашиваю-напрашиваюсь: "Я завтра снимаюсь?" — "Кто ты?" На вопрос я отвечаю демонстрацией костюма, помахиванием лисы и покачиванием головы в синей ленте с бисером. Она узнает меня, поэтому записывает в резерв. Для массовки хорошо быть незаметным. Ты никогда не запомнишься зрителю, и тебя можно использовать во всех массовых сценах.

Насколько меняется темперамент масс во время переодевания в свои одежды! Все неимоверно быстро натянули штаны и свитера, никто не мучается с завязыванием галстука. Тем более что никто не в галстуке. Пусть мы и не изображали толпу, костюмы скупались "милым Сашей" не у действительных участников конгресса. У старушек и старичков. Массы тридцатых годов были выразительней.

Деньги выдают в конвертах, выкрикивая имена, написанные на них. Мое имя, конечно, не могут произнести. Когда я наконец сама пробиваюсь к столику и называюсь, главная за массы говорит, чтобы я обязательно пришла завтра. Только не в девять, а в восемь. Я так не люблю утром есть!

Дома меня не ждут голодные дети и бездарный муж. Мой "муж" разносторонне талантлив — кормит меня ужином. Переменно открывая то левый, то правый глаз, я смотрю Ти-Ви. Мне не хочется ни комментировать, ни возмущаться бездарностью телепередачи. Как и тем, кто только что пришел с работы: обычным людям, вернувшимся с обыкновенного рабочего дня… "Быть обычным — значит быть актером; играть же определенную роль — совсем другое дело, и дело сложное к тому же", — вспоминаю я Оскара Уайльда. Мой талантливый "муж" смеется: "Завтра опять пойдешь?" — "Угу", — говорю я, засыпая. Побуду еще день обычной. Быть как все стимулируется оплатой.

1988 г., Париж

ОТ ИРОНИИ К ЮМОРУ И ВНИЗ, К СТЁБУ