Мы расставались в полнейшей уверенности, что сумеем, когда понадобиться, легко разыскать друг друга и столь же хорошо провести ещё один вечер, десяток таких вечеров, сотню - какая разница, если мы молоды, уверены в силах, каждый носим в себе великолепный мир, время для которого обязательно придёт, и совершенно не желаем бояться смерти, потому что мы просто не должны, не можем умереть!
12/IX-1941
На следующее утро я посетил наркомат, где уже были оформлены бумаги о моей командировке, и получил в кассе невероятную для командировочных сумму в три с половиной тысячи рублей. Поскольку в моём удостоверении датой начала стояло сегодняшнее число, я решил не задерживаться - лишь заглянул в свой отдел, где удостоверился, что моё старое поручение выполняют другие сотрудники, да попрощался со знакомыми, которых встретил в коридоре.
В Наркомфине мне также выдали разрешение с открытой датой на эвакуацию из Москвы для моей матери. Ехать предстояло в Свердловск. Однако когда я принёс разрешение домой, то выяснилось, что мама уже эвакуируется от своей работы, но только в район Самарканда.
Я согласился, что лучше ехать в дикий Самарканд со знакомыми людьми, чем в цивилизованный Свердловск в компании совершенно чужих. И ещё выбор в пользу Самарканда помог мне сделать какой-то непонятный в тот момент внутренний импульс. Теперь, по прошествии времени, когда я начинаю понимать, что адвокат Первомайский, возможно,- отнюдь не столь уж милый и безопасный человек,- я вижу решение эвакуироваться в Самарканд единственно верным. Ведь если из-за меня мать начнут разыскивать, то в Самарканде сделать это будет значительно трудней, ну а если найдут и затеют что-то недоброе - в азиатской глуши ей будет проще затеряться. От сведущих людей я был наслышан, что в годы беспричинных ежовских арестов многие спасались тем, что уезжали в Среднюю Азию, где их то ли не искали, то ли не могли найти вовсе.
Вечером я договорился с Земляникой о встрече на Никитском бульваре, где мы провели несколько часов, болтая на скамейке. Я приглашал её в ресторан, имея в памяти не успевшие остыть впечатления и кучу денег в кошельке, однако она отказалась, сказав, что согласна на пир исключительно “после чумы”.
Вместо ресторана Земляника предложила попить чая у себя дома, где накануне были проводы мужа соседки и оставался испечённый по этому случаю край вкуснейшего макового рулета.
После чая она вздумала играть этюды Шопена, и я был вынужден изображать из себя умилённого слушателя, чтоб её не расстроить. Музыку Шопена я ценю, но внутренне не приемлю, поскольку как только вспоминаю о его ненавистничестве к России, то сразу всё, что собрано и рафинировано в его вещах, меня немедленно покидает, и я слышу лишь манерность и высокомерие. Однако сегодня, пожалуй, был особый случай. То ли Земляника играла особенно чудно, то ли я сам с Шопеном примирился - но под конец прежде отторгаемая мною мелодия стала звучать, как взволнованный шёпот прощания.
13/IX-1941
Ранним субботним утром тринадцатого сентября - не будем суеверными!- за мной приехала потрясающая машина: сверкающий лаком и хромом огромный американский “Паккард Супер Восемь” с двенадцатицилиндровым мотором. Мой небольшой саквояж с трудом поместился в багажник, полностью заставленный бензиновыми канистрами и запасными колёсами.
Я попрощался с матерью в комнате и просил её ни в коем случае не спускаться вниз, ибо не хотел, чтобы посторонние люди становились свидетелями определённо горестной сцены. Это было правильным решением, поскольку внизу, в машине, меня поджидал Первомайский, который вместо пожелания доброго пути ошарашил двумя вещами.
Первой была извлечённая им из портфеля фотография, на которой моя Земляника ещё в школьном фартуке была запечатлена вместе с обоими родителями.
— Никого не узнаёте?— спросил меня адвокат.
И не дожидаясь ответа, сам его выдал.
— Фото 1932 или 1933 года: ваша невеста со своей матерью, урождённой Ренненкампф, и отцом - хорошо нам всем известным Сергеем Михайловичем Кубенским. Узнаёте?
Разумеется, я узнал Землянику и её мать.
— Похоже, вы что-то путаете,— поспешил я не согласиться.— У моей невесты - фамилия Дмитриева. Причём тут Кубенские?
— При том,— ответил мне Первомайский с торжествующей улыбкой на лице,— что в годы революции фамилии менялись как перчатки. Можете не перепроверять, я за свои слова отвечаю. То, что я сказал - правда.
— Но что теперь будет? Ваша новость, возможно, меняет всё на свете!— воскликнул я в ответ, всем своим существом ощущая, что эта мистификация дорого мне обойдётся.
— Ничего не меняет. Абсолютно ничего. То, что ваша избранница приходится вам двоюродной сестрой - нормально и вполне допустимо. А в части предстоящего задания - это дополнительный аргумент в пользу ваших прав на семейную тайну Кубенских.
— Признаюсь, я никогда не слышал, чтобы в семье Дмитриевых кто-либо был связан с НКВД…
— Не лезьте, Рейхан, не в свои дела. Запомните одно: если надо - органы не только расстреливают людей, но и создают.
Второй вещью, которой поразил меня чекист-адвокат, стала извлечённая из портфеля телеграмма на бланке “Отдел спецсвязи НКВД СССР”. Он протянул её мне и позволил прочесть. В этой телеграмме, отправленной из Орла, сообщалось, что “распоряжение инстанции по применению исключительной меры охраны государства трудящихся (расстрела) в отношении группы заключённых выполнено 11/IX-41 без происшествий”.
— О чём это?— поинтересовался я совершенно не понимая, что сие означает.
— Читай здесь теперь!— Первомайский забрал у меня телеграмму и протянул скреплённые огромной канцелярской скрепкой листы бумаги с наползающими друг на друга через одинарный интервал жирными машинописными строчками.
В этом документе после короткой преамбулы со ссылкой на номера каких-то приказов и распоряжений следовал список фамилий лиц, приговорённых к расстрелу за “пораженческую агитацию и подготовку к побегу”. Я попытался было этот список прочесть, но адвокат сразу же ткнул пальцем в нужную строчку внизу - там стояла фамилия Раковского.
Моему изумлению не было предела.
— Как это понимать?— спросил я, внутренне подготовляя себя к очередному “повороту жизни”, который, согласно учению Первомайского, надлежало пройти молча и созерцательно.— К кому же тогда я отправляюсь?
— К Раковскому, разумеется. По телефонограмме из Москвы для него было сделано исключение, его не расстреляли. Но как опытный заключённый, он не мог не понимать, что означал шум в коридоре, когда сидельцев-соседей массово увозили отнюдь не на пикник. Так что у вас, Александр Сигизмундович, будет иметься отличная возможность первым ему обо всём этом официально сообщить и намекнуть на встречную откровенность. Теперь вы вооружены по самое “не могу”! Желаю вам всемерного успеха!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});