что посеяла.
Наконец, премьер-министр встает и говорит, что, несмотря на его многочисленные попытки решить дело миром, германский канцлер объявил о неминуемом нападении на Польшу. Потом он сообщает, что в данных условиях необходимо действовать, но к войне он не призывает. По мере того, как Чемберлен продолжает, я слышу гул голосов, который становится все громче. Я знаю этот гул по многим непопулярным речам Уинстона – это недовольство. Они, как и я, не понимают, почему Чемберлен не объявляет войну. Почему мы слышим отговорки и оправдания?
Чемберлен возвращается на свое место, и лидеры двух оппозиционных партий, лейбористы и либералы, произносят речи в поддержку действий правительства. Даже после того, как перед палатой общин выдвинуто специальное предложение о выделении пяти миллионов фунтов стерлингов на военные расходы, и это предложение проходит единогласно, премьер-министр так и не объявляет войну. Чего ждет Чемберлен?
Все больше людей искоса бросают взгляды на Уинстона. Эти велеречивые политиканы привыкли к тому, что мой не менее красноречивый супруг всегда высказывается. Они не могут поверить, что он все еще сидит на месте. Но мой муж спокойно попыхивает сигарой. Это расчетливое и трудно добытое молчание, если знать Уинстона, которое должно после слабости Чемберлена стать переходом к дерзкому воодушевлению.
Мы решили, что он будет ждать, пока палату почти закроют на ночь, как бы поздно это ни случилось и как бы он ни проголодался прежде, чем уйти. Но он не должен дожидаться, пока Чемберлен не объявит о завершении сессии. Он должен выйти прямо перед завершением сессии – очень медленно и целенаправленно – чтобы показать падение премьер-министра. Я смотрю, как Уинстон до последней буквы выполняет инструкцию.
– Господи, неужели у этого человека нет ни капли мужества?
– После стольких лет потворства Гитлеру ему трудно переключиться.
– Даже после нападения на Польшу? Как можно быть таким трусом?
Я слушаю такие разговоры в течение часа. После завершения сессии члены парламента Энтони Иден[78], Альфред Дафф Купер[79], Боб Бутби, Брендан Брэкен и муж Дианы Дункан собрались у нас на квартире в Морпет-Мэншнс, двухэтажном доме из красного кирпича вблизи парламента. Хотя нам порой бывает трудно содержать эти апартаменты на гонорары Уинстона от книг и статей, мы продолжаем снимать эту квартиру в Лондоне с тремя спальнями, столовой, гостиной, кухней, кабинетом и секретарской с 1930 года, и она много лет служит местом собраний наших единомышленников.
Гнев собравшихся сегодня мужчин не уступает моему собственному. Уинстон много лет предоставлял свидетельства агрессивности Гитлера, и Чемберлен всегда их игнорировал, но как он может не объявить войны теперь? Я устала от всех этих разговоров.
Я встаю из-за стола и смотрю в окно на дождь, хлещущий по шпилю Вестминстерского собора. Мой гнев закипает и, наконец, выплескивается. Повернувшись к мужчинам, я говорю:
– Чемберлен чертов дурак, и он будет идти путем труса, пока его не заставят действовать. Если мы не подвергнем его нещадной критике, он будет прятаться на Даунинг-стрит, пока нацисты не пройдут маршем по улицам Лондона и не перепашут английские поля, – я жестко смотрю на мужа. – Уинстон, тебе пора взяться за перо.
– Да, да, – говорит Дункан, и остальные повторяют за ним.
Уинстон тоже встает и идет в свой маленький кабинет. Мужчины переглядываются, затем встают и идут по следу сигарного дыма. Этот тесный, обшитый деревом кабинет переполнен членами парламента, и скоро в воздухе повисает густой запах сигарет, сигар и пота.
Я стою в дверях кабинета, слушая, как мужчины вокруг Уинстона дискутируют. Они предлагают разные формулировки. Но я знаю, что Уинстон выберет самые точные и сильные слова. Это один из его огромных талантов. Но он привык к моему вмешательству, и я слышу замешательство в его голосе. Когда я слышу, как он красноречиво говорит о вреде, нанесенном британской нации, я вхожу в круг мужчин и говорю
– Это подойдет, Уинстон.
Когда он заканчивает письмо, мужчины спорят за честь лично доставить его на Даунинг-стрит. Поскольку выбрать они не могут, они решают, что все вместе совершат короткую прогулку от Морпет-Мэншнс к резиденции премьер-министра. Все, кроме Уинстона, который отговаривается, заявляя, что хочет, чтобы они вместе доставили этот документ. Но я знаю, что он просто слишком вымотан.
Когда дверь закрывается, я беру Уинстона за руку и веду его к большому окну, выходящему на улицу внизу. Над людьми, идущими под ливнем к Даунинг-стрит, раскрываются паутинами зонты. Раскаты грома даже на мгновение не заставляют их помедлить, они продолжают идти.
Когда я смотрю в глаза Уинстона, я вижу знакомую, но так давно не загоравшуюся искру. Это не просто начало новой войны, но начало возрождения Уинстона, думаю я, как раз в тот момент, когда он уже начал думать, что дни его лидерства прошли. И я начинаю думать о том, какая роль выпадет мне.
Глава двадцать восьмая
3 сентября 1939 года
Лондон, Англия
Мы напряженно сгрудились вокруг радиоприемника. Получив письмо Уинстона, Чемберлен предъявил Германии ультиматум, требуя, чтобы та прекратила наступление на Польшу в течение двух часов. Мы получили сообщение от достоверного источника, близкого к премьер-министру, что Гитлер не выразил готовности, и потому Чемберлен выступит с радиообращением. Но прошло уже двадцать минут, а мы так и не услышали ничего с Даунинг-стрит.
– Клемми, – Уинстон прерывает мое тревожное забытье речью, которую набрасывал в ожидании заявления Чемберлена. Он уверен, что премьер-министр вскоре капитулирует. Мы подбираем подходящие фразы, подыскивая наиболее выразительные, пока не находим нужных слов.
– Хорошо, хорошо. Я принимаю эту поправку.
Черный приемник трещит, оживая. Мы подаемся к нему, словно от этого Чемберлен поторопится с выступлением.
– Как думаешь, он в конце концов объявит войну? – спрашиваю я.
– А как он может не сделать этого после моего письма? – говорит Уинстон.
Четкий, аристократический голос Чемберлена ясно слышен по радио. Мы слушаем, затаив дыхание, пока не раздаются слова, которых мы ждали: Англия вступает в войну.
– Чемберлен наконец-то это сделал, – облегченно выдыхаю я. Я и не осознавала, что сдерживаю дыхание.
– Едва успел. Если бы он прислушался ко мне год назад, до такого могло бы и не дойти. Хотя в этом случае меня не радует то, что я оказался прав. – Уинстон выбирается из кресла. – Не посмотреть ли нам на Лондон, готовящийся к войне, Клемми? С крыши?
Переступая через лужи, я молча поднимаюсь следом за ним по лестнице на плоскую крышу над нашими апартаментами на пятом и шестом этажах, куда доступ есть только у нас, через дверь рядом с секретарской. После