часто отсутствующую мать? Она обнимет меня?
– Мама, мама, ты дома! – кричит Мэри со слезами радости на глазах.
– Конечно, милая моя! Конечно, я вернулась к тебе, – по щекам моим текут слезы, и я страшно благодарна ей за ее непреходящую любовь, несмотря на мое отсутствие. Я успокаиваю мою бедную девочку, говорю, что я останусь дома, обнимаю ее. Я чувствую, как она вздрагивает в моих непривычных объятиях, и печаль охватывает меня – как же она непривычна к материнской любви. Какой же ценой купила я свое душевное спокойствие?
Когда я выпускаю ее хрупкое тельце, Мэри возвращается к Моппет, которой я благодарно киваю, хотя и не могу отрицать, что испытываю укол ревности. Хотя я и решила отдать Мэри на попечение Моппет, я не могу не завидовать их теплым узам. Будет ли у меня когда-нибудь такая связь с моими детьми? Почему я не могу быть матерью, довольной своим воспитанием? В какой момент я избавлюсь от тени своего детства без матери и буду давать то, чего не получила сама?
Ко мне бросается Уинстон, обнимает меня.
– Ох, Котик, ты не представляешь, как я тосковал по тебе. Я волновался, что наша домашняя жизнь покажется тебе блеклой после твоих экзотических путешествий, и, и…, – он заикается на последних словах. – Я боялся, что ты не вернешься.
– О, бедный мой мистер Мопс, я так хотела тебя обнять, – и я понимаю, что это правда. Это приносит мне облегчение. Я не была уверена, что так получится.
Он глубоко вздыхает.
– Я ждал этих слов.
– Как Рэндольф и девочки?
Он показывает на окно на втором этаже, где я вижу долговязый силуэт.
– Рэндольф все еще оправляется после туберкулеза. Пока кашляет и вялый, но поправится, – голос его падает. – По крайней мере, пока он болен, от него нет беды.
– Невеликое утешение, – хмыкаю я. – Я зайду повидаться с ним. А Сара с Дианой? – Девочки, что неудивительно, отсутствуют. Уинстон написал мне, что пока я была в поездке, Диана развелась, и я понимаю, что мое присутствие вряд ли помогло бы ей пережить это трудное время. Ее пассивный характер всегда расходился с моим собственным, и я уверена, что Моппет, присутствие которой было как спасительное одеяло для моих детей, была лучшей поддержкой для Дианы в суде и в последовавшие дни.
– Сара может вернуться с танцевального урока в любой момент. Она хотела пропустить его и дождаться твоего возращения, но мы не знали, когда точно ты приедешь, потому я отослал ее. Диана в городе с другом, – голос Уинстона падает при упоминании друга Дианы, но сейчас я не обращаю на это внимания. Молодой человек? Я недооценила дочь, и причина развода не только в буйном поведении мужа? Мы с Уинстоном обсудим это позже.
Мэри широко раскрытыми глазами смотрит на нас. Оставив руку Уинстона, я иду к ней, высвобождаю ее руку из руки Моппет и беру в свою. Я должна заявить на нее права, хотя бы на этот момент.
– Я так рада, что вернулась к тебе домой. Не могу дождаться, когда услышу о твоих делах, – возможно, настало время сформировать более тесные связи с моим ребенком. Чего я жду?
Пока Уинстон ведет нас в дом, я думаю о той телеграмме, которую послала с последней остановки «Розауры», с Бали. Я не хотела тратить ни минуты оставшегося мне времени на написание длинных писем, поэтому отправила короткую телеграмму, что я потерялась в Тихом океане. Как могла я быть такой легкомысленной, такой бесчувственной к ожидавшим меня Мэри и Уинстону? И все же, думаю я, пока Уинстон водит меня по дому и имению, чтобы показать свои проекты, именно бесконечные требования Уинстона заставили меня предпринять это путешествие. Я напоминаю себе о том, что возвращаться к старой жизни надо осторожно.
Мысль о Бали отвлекает меня от окружающего. После поимки пяти драконов Комодо – предлога поездки Мойна – мы сделали последнюю остановку на этом легендарном острове. Его террасы испещрены похожими на пагоды храмами, или пурами, и окружены бирюзовой водой и золотым песком. Он достоин названия сказочного. Единственное, что раздражало, это тот факт, что хотя остров до сих пор достаточно девственный, туристы его недавно «обнаружили», и английский язык теперь слышен даже в самых далеких деревнях.
В наш последний вечер мы с Теренсом сидели вместе с Мойном и Верой и смотрели традиционный балинезийский танец. На фоне точеного полуодетого мужчины, играющего на балинезийском гамелане[71], красивые юные женщины исполняли замысловатые традиционные танцы, их движения были одновременно убаюкивающими и тревожными. Но церемониальный дом стоял далеко от побережья с его бризом, и в зале стало душно от тел и огня. Теренс заметил, что я обмахиваюсь и спросил, не выйти ли нам на воздух.
Мы вышли из дома и двинулись вдоль ряда факелов по узкой лесенке, спускавшейся по утесу к берегу. Бриз был свеж, и я сняла шляпу, позволив ветру играть моими волосами и охлаждать лоб. Огромные океанские волны разбивались о берег, и почти полная луна заливала светом округу. Это была невообразимая сцена для романтической прогулки с мужчиной, любовь с которым невозможна. Я чуть не рассмеялась от этого несоответствия, но взяла себя в руки. Мы с Теренсом оставили в прошлом этот неловкий момент и перешли к гораздо более настоящей дружбе, но я не знала, как бы он почувствовал себя при таком откровенном упоминании о его сексуальных предпочтениях.
– Хотите пройтись? – спросил он.
– С удовольствием, – на самом деле мне нестерпимо хотелось броситься в прохладные волны Тихого океана, но плавать в нижнем белье мне показалось едва ли приличным даже в присутствии Теренса. Однако нет ничего дурного в том, чтобы босиком пройтись по кромке песка и воды, потому я спросила:
– Не пройтись ли нам по краю воды?
– Вы всегда умеете сделать самое уместное предложение, – сказал он, когда мы сняли обувь.
Некоторое время мы шли в дружеском молчании, когда он спросил:
– Могу я задать личный вопрос?
Я чуть не фыркнула – мы только о личном и разговаривали. Последние пятнадцать недель я рассказывала ему о моей юности, поверяла тревоги о моих детях – о таком я обычно беседовала с Гуни или Нелли. Единственным исключением был Уинстон. Я никогда не упоминала о муже, разве что мимоходом, и Теренс никогда не спрашивал.
Я свела реакцию к тихому смешку и сказала:
– Мне кажется, почти не осталось темы, которой мы бы не коснулись.
Он улыбнулся и сказал:
– Тогда сочтем, что это было «да». Почему