Читать интересную книгу Атлантида - Герхарт Гауптман

— После нас хоть потоп, — сказал Фридрих. — Уголь дорог, пшеница дорога, и спирт, и керосин дороги, лишь человек дешевле пареной репы. А вы как думаете, господин Боаба, — спросил он, немного подумав, — не кажется ли вам, что наша цивилизация — это как жар, когда у вас сорок один градус? Ведь Нью-Йорк настоящий сумасшедший дом, не так ли?

Но диковинный возница Боаба, освободив одну руку, с неподражаемым изяществом поднес к шляпе ладонь, как это делают австрийские офицеры, и при этом столь же недвусмысленная, сколь и счастливая улыбка тронула уголки его рта, а в ответе чувствовалось возражение:

— Well, I love life; here one really lives. When there is no war in Europe, then it is wearisome.[80]

Говоря по-английски, он как бы давал ясно понять, каково его отношение к Старому Свету.

На вокзале Петер сказал Фридриху, пожимая ему на немецкий лад руку:

— Ну, старина, теперь поскорее приезжай-ка ко мне к Мериден. Там у нас, в провинции, можно лучше отдохнуть, чем здесь!

Фридрих ответил со слабой, покорной улыбкой на губах:

— У меня нет полной свободы действий, сынок!

— Как это?

— Обязанности есть! Я связан!

Претендуя на откровенность, плод близкой дружбы, Шмидт спросил:

— Это имеет отношение к деревянной мадонне?

— Что-то в этом роде не исключено, — ответил Фридрих. — Бедняжка потеряла отца, своего главного защитника, а так как я в некотором смысле причастен к ее спасению…

— Ага, значит, все-таки, — сказал Шмидт, — девушка в одной рубашке и веревочная лестница!

— И да, и нет, — ответил Фридрих. — Я тебе потом расскажу об этом подробнее. Во всяком случае, бывают такие минуты, когда от тебя требуется вся полнота ответственности за кого-то из ближних.

Петер Шмидт засмеялся:

— Если, например, в сумятице огромного города незнакомая женщина кладет тебе на руки младенца с просьбой подержать его полминутки, а потом исчезает. Так ведь ты полагаешь?

— Я все тебе потом объясню!

Поезд, состоявший из длинных, отменно построенных вагонов, тронулся. Он двигался медленно, вкрадчиво и без всякого шума, как бы стараясь остаться незамеченным.

Вернувшись домой, Фридрих попросил Петрониллу узнать у Ингигерд, не возражает ли она против того, чтобы он ее посетил. Старуха вернулась с известием, что синьорина ждет его через четверть часа. Затем она добавила, что у нее синьор pittore[81] Франк. Фридрих собрался было привести себя в порядок и переодеться, но когда он услышал это добавление, кровь ударила ему в голову, он бросился из комнаты, помчался по лестнице, беря по две-три ступеньки сразу, на второй этаж и со всей силой постучал в дверь комнаты Ингигерд. Никто не крикнул ему: «Войдите!», но Фридрих без приглашения открыл дверь и увидел, что Франк, этот беспутный юноша, сидит бок о бок с Ингигерд. При свете электрической лампы, под которую он подложил довольно большой лист бумаги, художник что-то рисовал. Приблизившись к нему, Фридрих увидел, что на листе сделаны наброски к каким-то костюмам.

— Я же просила вас прийти через пятнадцать минут, — с недовольной гримаской сказала Ингигерд.

— А я прихожу, когда это устраивает меня, — ответил Фридрих.

Франк неторопливо поднялся и с адресованной молодому ученому ухмылкой, которую при желании можно было даже назвать сердечной, направился к двери.

Ингигерд крикнула ему вслед:

— Не забудьте, Риго, вы обещали опять навестить меня!

Фридрих с нескрываемой злостью и довольно грубым тоном спросил:

— Что он делал в твоей комнате, этот парень, Ингигерд? И это «Риго»! Почему «Риго»? Вы что, оба сдурели?

Хотя такой тон был юной жертве кораблекрушения совсем незнаком, оказалось, что он как раз был уместен, ибо она вдруг спросила кротко:

— Почему вас так долго не было?

— Это я тебе потом расскажу, Ингигерд, но при наших нынешних отношениях я запрещаю тебе водить дружбу с такими людьми. Если тебе так уж необходимо что-то сделать для этого оболтуса, подари ему расческу, пилку для ногтей или зубную щетку! Между прочим, парня этого зовут не Риго, а Макс, выглядит он оборванцем и живет лишь за счет подачек от друзей.

Ингигерд было нетрудно пристыдить Фридриха: ей совершенно безразлично, сказала она, беден ли человек или богат, худо ли он одет или расфуфырен. Фридрих умолк и прижался губами к ее голове.

— Где ты пропадал? — спросила девушка.

Фридрих рассказал о Петере Шмидте и о радостных часах, проведенных в ателье Риттера. Она сказала:

— Мне такое не нравится! Я такое не люблю! — И добавила: — Как это можно вино пить!

Примерно через час после этой сцены Фридрих попросил своего давнего ученика Вилли Снайдерса помочь ему найти пансион, где Ингигерд могла бы жить в хороших условиях. Вилли, мол, должен понять, что негоже молодой даме оставаться в клубе холостяков. Да, Вилли это понимал. Более того, он уже подыскал для нее превосходную обитель на Пятой авеню.

На следующий день утром возбуждение вновь одолевало Фридриха, и он пришел к Ингигерд. Его нынешний порыв был вызван бурей в душе, жаждавшей очищения. Он сказал:

— Судьба, Ингигерд, свела нас. И у тебя, верно, тоже такое чувство, будто, несмотря на все случайное, что мы пережили, не обошлось тут и без предопределения.

И он начал заранее продуманную исповедь обо всех обстоятельствах своего прошлого: рассказал о молодых годах со всей возможной деликатностью и с любовью поведал о своей жене. Нет, сказал он, никакой надежды увидеть ее вновь здоровой.

— Что касается моей жены, — продолжал Фридрих, — то могу упрекнуть себя только в том, что я, как и многие, был человеком благих намерений, но неполных свершений. Но я, наверно, в том смысле был для нее плохим мужем, что не мог поддержать ее, подарив этой женщине душевный покой, ибо мне самому его обычно недостает. И, во всяком случае, когда наконец разразилось это несчастье да к нему еще прибавились неблагоприятные внешние обстоятельства — ведь беда, как известно, одна не приходит, — мне было очень трудно держать себя в руках. Не хочется об этом говорить, — промолвил Фридрих, немного помолчав, — но тебе я скажу, ибо это святая правда: до того как я увидел тебя, я не раз держал в руках револьвер, притом с вполне определенной целью. Жизнь стала угнетать меня, и я потерял всякий интерес к ней. Твой облик, Ингигерд, и, как ни странно это звучит, крушение, которое мне пришлось пережить въявь, а не только символически, научили меня заново ценить жизнь. Ценить тебя и свое существование — две вещи, спасенные мною после кораблекрушения. Я делал вид, будто искал то, что случилось, Ингигерд! Но случившееся во много раз превзошло то, что я искал. У меня снова твердая почва под ногами. И я люблю эту почву. Мне хочется гладить ее. И все-таки не нахожу я покоя, Ингигерд, все-таки я изранен, и снаружи, и внутри. Ты проиграла! Я проиграл! Мы узрели другую сторону бытия, неистребимую, роковую тень в глубокой бездне. Ингигерд, мы поддержим друг друга? Готова ли ты стать покоем и миром тому, кто разбит и исхлестан, кто сегодня жаждет, а завтра пресыщен, кто алкает этого покоя и этого мира? Сможешь ли ты пожертвовать всем, что до сих пор заполняло твое существование, если и я отброшу все, на что тратил свои дни? Начнем оба новую жизнь, обыденную и безыскусственную, созданную на новой основе, будем жить как простые люди и такими же встретим смерть? Я буду носить тебя на руках, Ингигерд. — И он сложил руки так, как сделал это в ателье, когда вел речь о своей мадонне. — Я буду… — Он не договорил до конца, а потом сказал: — Не молчи! Произнеси одно из двух слов, Ингигерд! Сможешь ли ты… Сможешь ли ты стать моим товарищем?

Ингигерд стояла у окна и, постукивая карандашом по стеклу, вглядывалась в туманную даль. Потом она сказала:

— Да, может быть, господин фон Каммахер!

Он встрепенулся:

— «Может быть»? И «господин фон Каммахер»?

Она обернулась и быстро проговорила:

— Почему ты всегда так страшно горячишься? Откуда же мне знать, что я могу и чего не могу и гожусь ли я для того, что тебе нужно и чего ты добиваешься?

Он сказал:

— Речь идет о любви!

— Ты мне нравишься, да, — сказала Ингигерд, — но любовь ли это? Как это узнать?

Фридрих подумал, что никогда еще в своей жизни он не испытал такого унижения, какое изведал только что.

Тем временем послышался стук в дверь, и мужчина в пальто и со столь обычными для Америки коричневыми перчатками на толстых руках, в которых он держал цилиндр, вошел со словами «Excuse me»[82] в комнату. Удостоверившись, что перед ним Ингигерд Хальштрём, он назвался Лилиенфельдом, директором Театра на Пятой авеню и вручил визитную карточку, из которой Фридрих, пока визитер произносил обращенную к девушке длинную речь, узнал, что Лилиенфельд не только директор этого театра, но и владелец варьете и вообще по профессии импресарио. Господин Лилиенфельд сказал, что адрес фройляйн Хальштрём он узнал от безрукого чудо-стрелка Штосса. До него, мол, дошел слух, что у нее разногласия с Уэбстером и Форстером, и тогда он сказал себе, что, как бы то ни было, он не может оставаться в стороне, когда речь идет о дочери его хорошего друга. И он ведь знал не только ее родителя, но и матушку. И директор Лилиенфельд приступил к выражению соболезнования Ингигерд по случаю кончины ее батюшки, сиречь его друга.