И весь пламень, и дивную свежесть в тот миг
На страницах признаньем увенчанных книг.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РАННЯЯ ОСЕНЬ
1. ВЕРНЫЙ АХАТ
Кто бы на земле не был достоин жалости,
будь нам известно все о всех.
Сент-Бев
Альфред де Виньи в своем тайном "Дневнике" очень неблагожелательно разбирал отношения, сложившиеся между Гюго и Сент-Бевом. Последний, говорил Виньи, "стал сеидом Виктора Гюго и через него вошел в поэзию; но Виктор Гюго, который, с тех пор как он существует на свете, проводит свою жизнь в том, что переходит от одного человека к другому, чтобы от каждого поживиться, получил от Сент-Бева множество познаний, каких сам не имел; и, хоть он говорит тоном учителя, на самом деле он ученик Сент-Бева...". Конечно, Гюго многому научился от Сент-Бева, но кто же будет таким глупцом, что не усвоит то хорошее, что ему привелось узнать; да, впрочем, и влияние-то было взаимным. Каждый обладал тем, чего недоставало другому. Гюго, в совершенстве владевший музыкой языка, недостаточно обращал внимания на внутреннюю жизнь человека; Сент-Бев, поэт по своей чувствительности, грешил в поэзии неуклюжестью и вялостью формы.
"Дело в том, - пишет Анри Бремон, - что сама его душа какая-то неуклюжая, смутная, бессильная и связанная; утонченная и вместе с тем низкая. Рядом со своими приятелями из Сенакля он всегда тревожится, смущается, как гость, опоздавший на званый обед. По уму и таланту он чувствует себя их ровней, но он безумно восторгается их мужественностью, и притом почти без зависти, настолько его подавляет, ослепляет эта яркая, пленительная, глубоко здоровая сила... Керубино, скорее бледный, чем румяный, морщинистый, как старик, и не замечающий, что он грызет себе ногти; школьник, который начитался романа Лакло и хотел бы, но не смеет и не умеет все это пережить; наивный мальчик, церковный служка, проливающий слезы, укрываясь за алтарем; то ангел, то зверь, но отнюдь не человек..."
Надо пожалеть этого угрюмого юношу, отличавшегося усердием к наукам и тонким умом, страдавшего тайным уродством (гипоспадией), что еще увеличивало его робость, - юношу, которого его душевное изящество предназначало для самой благородной любви, и вынужденного довольствоваться продажными женщинами, площадной Венерой. "Вы не знаете, - сказал он однажды с мрачной грустью, - не знаете вы, каково это - чувствовать, что никто тебя никогда не полюбит, а почему - признаться невозможно..." То, что он обрел в доме Гюго, ему казалось просто чудом. Ведь он нашел там все, чего у него не было: семейный очаг, друзей, детишек, которых он полюбил.
Сент-Бев - Виктору Гюго, 17 октября 1829 года:
"Тот малый талант, которым я обладаю, развился у меня благодаря вашему примеру и вашим советам, принимавшим обличье похвал; я работал потому, что видел, как вы работаете, и потому, что вы считали меня способным работать; но собственное мое богатство так мало, что своим дарованием я всецело обязан вам, и после более или менее долгого пути оно вливается в ваши воды, как ручей вливается в реку или в море; вдохновение приходит ко мне лишь подле вас, от вас и от всего, что вас окружает. Да и вся моя домашняя жизнь пока еще протекает у вас. Я бываю счастлив и чувствую себя уютно только на вашем диване или у вашего камелька".
Все это совсем не походит на речи человека, которого "обирают".
Он изобразил себя и свои страдания в книге, которую выпустил без имени автора, дав ей заглавие: "Жизнь, мысли и стихи Жозефа Делорма". Жозеф Делорм мечтал стать великим поэтом, но вдохновение бежало его; "Какие горькие муки он испытывал при каждом новом триумфе своих молодых современников!" У Жозефа Делорма не было ни учителя, ни друзей, ни религии: "Его душа являла собою непостижимый хаос, где в бездне отчаяния переплетались чудовищные игры воображения, чистые образы, преступные мечты, великие неудавшиеся замыслы, мудрое предвидение, и вслед за ним безумные побуждения, порывы благочестия и кощунственные чувства". Он называл себя чистым, "больным и терзаемым мыслью, что он не изведал любви".
В конце 1828 года Сент-Бев передал Гюго "эти мерзкие страницы" и спросил у него, не будет ли чересчур неприличным и смешным опубликовать такую "обнаженность души". Гюго ответил коротким письмом, горячо выразив в нем "волнение, которым потрясли меня ваши строгие и прекрасные стихи, ваша мужественная, простая и меланхолическая проза и образ Жозефа Делорма, ведь он - это вы сами... Это короткая и суровая история молодой жизни, ее анализ, искусное анатомирование, обнажающее душу, - право, я чуть не плакал, читая все это...". Бедняга Сент-Бев был счастлив, на мгновение он вообразил себя великим поэтом. В январе 1829 года появились "Восточные мотивы", в марте того же года - "Жозеф Делорм". "Восточные мотивы" наделали больше шуму, но их трудолюбивый автор глубоко обдумал урок, который дал ему "Жозеф Делорм", и вынес из него мысль, что возможна поэзия интимная, глубоко личная.
Успехи друга внушали тогда Сент-Беву больше смирения, чем зависти. В своих статьях он выступал как поборник того течения в романтизме, которое возглавлял Гюго, и горячностью тона восполнял слабость убежденности. Ведь он никогда не был подлинным романтиком. Жозеф Делорм был одним из отражений автора, порожденным образом Вертера, но, покопавшись поглубже, можно было обнаружить в Сент-Беве скептика, смеявшегося над Жозефом Делормом. Только он любил все понимать, и его очень смущало, что можно иметь столько воображения, такую красочность и силу выразительности, как у Виктора Гюго. Когда он отобрал материал для своей "Картины французской поэзии XVI века", он подарил Виктору Гюго великолепный том избранных стихов Ронсара, из которого были взяты выдержки, и сделал на нем такую надпись: "Величайшему со времен Ронсара лирику французской поэзии от скромного комментатора Ронсара - Сент-Бева". Виктор и Адель положили это прекрасное издание в белом веленевом переплете "с гербами" на стол в гостиной, украшенной Золотой лилией, полученной на литературном конкурсе, и мало-помалу друзья - Ламартин, Виньи, Гуттенгер, Дюма-отец - обогатили его своими автографами. Да и сам Сент-Бев мелким, бисерным почерком написал там сонет, не лишенный тонкости и изящества:
Да, друг мой, гений ваш поистине велик,
И ваша мысль сильна, как мощный глас пророка;
Все преклоняемся мы перед ней глубоко,
Как бурей согнутый, склоняется тростник.
Но вы к нам так добры, как будто каждый миг
Боитесь чем-нибудь поранить нас жестоко,
И дружески следит внимательное око,
Чтоб для обид у нас и повод не возник.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});