и прочее.
Таким образом, и вся система власти целиком, и все её подсистемы и подсистемы подсистем выстроены согласно одной логике: есть некий «репрессивный аппарат», основанный на «физической власти» (и её разновидности — «монетарной власти», или «власти денег»[113]), на котором держится распределение «символической власти».
Мы можем представить это в виде «древа власти», корневище которого создаёт опору для всей системы — «физическую власть», а ствол дерева с его многочисленными ветвями — «символическую власть».
Каждый листок или плод на этом древе точно так же воспроизводит эту «логику власти»: место прикреп-ления к основному древу (черешок) — «физическая власть» (разной степени выраженности и производности), основание листа с центральной и вторичными жилками — «символическая власть», на которых натянуты листовые пластинки.
По сути, мы наблюдаем фрактальную природу власти: какую бы часть общества вы ни отщепили от целого, вы снова будете наблюдать тот же паттерн отношений физической и символической власти.
Глава вторая. Символическая власть
Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти.
Фридрих Ницше
Сопоставляя феномены физической и символической власти, трудно понять ту внутреннюю машинерию, которая заставляет символическую власть «работать».
С физической властью вроде бы всё понятно: есть некий суверен, монарх, феодал, местный бандит или авторитарный лидер, который запугивает людей, находящихся в зависимости от него, с помощью «репрессивного аппарата»: наёмников, своей банды, дружины, национального большинства, армии, полиции, специальных служб и т. д.
Если люди понимают, что неподчинение обернётся для них смертью, то подчинение становится для них естественным способом жизни. Не случайно именно на этой — физической — власти настаивает Т. Гоббс: «Первым из всех благ является самосохранение. Ибо природа устроила так, что все хотят себе добра. […] С другой стороны, в ряду всех зол первое место занимает смерть, особенно смерть мучительная».
Этот инструмент, считает Т. Гоббс, и обеспечивает принуждение человека к этическому поведению. Не испытывая страха смерти, человек проявит свои природные качества, а он, как считает Т. Гоббс, самое коварное, сильное и опасное животное.
Однако же символическая власть, в отличие от физической, не обладает средством прямого воздействия на человека, а тем более на массы людей. То, что кто-то граф или барон, профессор или врач высшей категории — как это влияет на отдельно взятого субъекта? Мало ли кто как называется и кто как к нему относится…
Но почему тогда «символическая власть» вообще работает? Достаточно вспомнить хотя бы институт британской монархии — несмотря на отсутствие какой-либо власти, кроме символической, это институция, которую торпедирует один скандал за другим, словно тефлоновая, остаётся столь же символически сильной и влиятельной.
Для физиолога, впрочем, эта взаимосвязь вполне понятна.
Во-первых, символическая власть в основе своей — это что-то вроде социального «условного сигнала» власти «физической». Королева уже не может вас ни приговорить к смерти, ни помиловать, но она является «условным сигналом» того фактического насилия, которое прежде применялось от лица монарха и государства в целом. Вот почему для королевской семьи настолько принципиально жесточайшее соблюдение всех традиций и ритуалов — это создаёт иллюзию, что перед подданными тот же абсолютный монарх, как и прежде.
Во-вторых, необходимо учитывать тот факт, что наш мозг, как сказал бы И. П. Павлов, «бесконечно стремится к динамической стереотипии»[114], или, если использовать обыденный язык, собирает всё множество ситуаций, с которыми мы сталкиваемся, в комплексные привычки. Динамический стереотип проявляется сложным поведенческим паттерном, внутри которого возможна некоторая вариативность, рекомбинация элементов, но при этом ему присуща определённая целостность, обусловленная его привязкой к тому или иному раздражителю. Такой раздражитель, внешний фактор побуждает нас, таким образом, к определённому поведению. Если же мы не способны его выполнить, мы испытываем дискомфорт с чувством фрустрации, что в своё время замечательно показал в своих работах этолог Конрад Лоренц.
Обычно «привычкой» мы называем такие вещи, как, например, курение или то, что человек грызёт ногти, но наш мозг использует и куда более сложные, стерео-типные для себя поведенческие модели — те самые «комплексные привычки». Например, привычка ездить летом отдыхать на море, работать рядом с домом, отмечать дни рождения в шумной компании. Всё это не выглядит «привычкой», но стоит вам пропустить отдых на море, получить работу в другой части города и отметить день рождения в одиночестве, как вы тут же ощутите специфический дискомфорт, свидетельствующий о том, что произошло нарушение «комплексной привычки».
Иными словами, господствующие в обществе дискурсы, идеологические установки, способы восприятия тех или иных жизненных ситуаций, системы отношений между людьми, наконец, «внутренняя система ценностей» человека, воспринятая им, как и язык, от его социального окружения, — всё это комплексные привычки, которые, будучи сформированными в процессе нашего воспитания и последующего жизненного опыта, постоянно нами воспроизводятся и лишь укрепляются в момент каждого своего повторения.
В-третьих, необходимо принять во внимание механизм «социального научения», описанный в своё время выдающимся психологом Альбертом Бандурой (впрочем, ещё и до него схожие эффекты были получены Робертом Йерксом на приматах).
Суть социального научения состоит в том, что мы бессознательно воспроизводим поведение тех людей, которых по каким-то внутренним причинам считаем для себя авторитетными — мы перенимаем у них манеры, повадки, иногда даже тембр голоса, способы реагирования на те или иные ситуации, а главное — образ мыслей.
У этого феномена есть понятное эволюционное объяснение — учиться нужно у тех, кто старше тебя, кто более опытен и добился высокого положения в социальной иерархии. Наш мозг воспринимает поведение «статусного» человека как поведение, ведущее к этому самому «статусу», даже если это объективно не так. Но подсознательно желая того же статуса, добиться того же, чего добился этот человек, мы, по сути, мимикрируем под него, воспроизводя тот же поведенческий рисунок. Конечно, этот «рисунок» сильно модифицируется нашей, как говорят, органикой — личным опытом, объёмом знаний, которым мы располагаем, и т. д. Так что иногда эти перенятые у других манеры выглядят немного нелепо и даже гротескно, а в каких-то случаях и вовсе трудно понять, кто стал их прообразом, с кого, так сказать, мы списали эти «прихваты».
Но как бы там ни было, «социальное научение» — это сильнейший фактор, определяющий наш образ мысли, восприятие нами жизненных ситуаций и способы реагирования на них. Проблема же состоит в том, что поскольку это обучение происходит на подсознательном уровне, то у нас и не может возникнуть критики к усвоенным «комплексным привычкам» — мы верим им безоговорочно и даже не знаем почему. И конечно, нам трудно согласиться с тем, что эту веру мы просто «подсмотрели»