Ночь приближалась. Волны были едва различимы. Дежнев и старший рулевой Захаров тщетно всматривались во тьму.
— Как править, дядя Семен? Гребней не вижу! — воскликнул Захаров, отчаявшись.
В тот же миг огромная волна ударила в правый борт. Коч накренился. Плотик стал отвесным. Гребцы, оглушенные потоками воды, вцепились в нашести. Какое-то мгновение лежавший на боку коч сохранял равновесие.
Все поняли: влево — смерть, вправо — жизнь. Волна, ударившая коч слева, решила спор в пользу жизни. Коч тяжело перевалился вправо. Весло Косого зарылось в воду и сломалось, как соломинка. Правый борт был проломлен, волны хлестали через пролом на плотик.
— Как править? — снова выкрикнул Захаров.
— По матке! Правь на полдень! — прокричал Дежнев. Тьма разверзлась ослепительной вспышкой. Стрелы молний прочертили небо. Коч озарился, и на мгновенье Дежнев увидел свою ватагу, боровшуюся с морем. Дежнев и Захаров увидели волны. Раздались выкрики приказаний. Гром грохнул, словно обвал, словно выстрелы тысячи пушек.
Мгновения вспышки было достаточно, чтобы люди изготовились к встрече с огромным валом. Во тьме коч взлетел на его гребень. Снова молния осветила море, и с гребня волны люди увидели черный, блестящий, крутящийся водяной столб, поднявшийся к тучам. Он шел по морю. Он приближался, изгибаясь, словно пляшущий эскимос.
— Смерч! — Кто выкрикнул это слово, — неизвестно. Оно прозвучало грозно и неумолимо, как «смерть».
До этой ночи немногим мореходцам довелось видеть смерч. Но каждый слышал о нем. Фомка с Сидоркой, зная о смерче понаслышке, верили в него не больше, чем в великана-людоеда или «Змея-Горыныча». Но полыхнула молния, и они увидели его в пятидесяти саженях.
— Э, как его? — пробормотал Фомка, насупив брови. Он был озадачен.
— Вот, рыбий глаз! — вырвалось у Сидорки, хотя смерч на упомянутый глаз вовсе не походил.
«Разойдемся ли?» — пронеслось в голове Дежнева.
— На веслах! Навались! — прозвучал его голос.
«Сейчас умрем или смерть лишь пугает?» — подумал Бессон Астафьев.
Трезвый ум Михайлы Захарова воспринял смерч иначе. Михайла заметил, что у моря смерч шире длины коча, что выше он становился тоньше, пока снова не начинал расширяться, черной воронкой сливаясь с тучей. «Сколько ж сажен его высота?» — подумал он.
Изгибаясь и выпрямляясь, приближаясь и удаляясь, словно живой, смерч шел едва ли не рядом с кочем. Коч метался перед ним, как подстреленная куропатка перед собачьей пастью.
Как кончилась эта ночь? Как люди выдержали до утра? Как случилось, что их не потопили ни смерчи, ни волны? Навряд ли кто-либо из мореходцев сумел бы объяснить это. Однако утро настало, а коч без мачты и паруса так же несся к югу, как и вчера, бросаемый и настигаемый волнами, гулявшими взад-вперед по его плотику.
Над головой, перемежаясь с серыми облаками, неслись тучи. Ветер по-прежнему свистел. Буря продолжалась, хоть смерчи и пропали, хоть гроза прекратилась.
Днем люди немного оправились. Они поели. Они заделали проломленный борт. Кое-кто подремал. Усталыми глазами мореходцы высматривали землю и пропавшего «Медведя». Ни земли, ни «Медведя».
Настала вторая ночь. Грозы не было, и молнии не помогали видеть волны. В эту ночь дежневцы потеряли оба карбаса, коч лишился руля. Теперь кочем управляли с помощью длинного весла — правила.
На третий день коч по-прежнему трепали волны. Люди снова заделали проломленные борта.
Буря стихала. Ветер еще дул. Волны еще гуляли по просторам океана, но это уже не был тот безудержный разгул стихии, что люди пережили накануне. Теперь у мореходцев появилась новая забота — вычерпывание воды. Буря расшатала коч, и течь появилась во всех заборницах. Свободные от гребли люди вычерпывали воду.
Афанасий Андреев немного оправился и выбрался из полузатопленной заборницы на плотик. Потухшими глазами он глядел в одну точку, ко всему безразличный.
Истекал пятый день плавания. Дежнев тяжело поднялся из средней заборницы, где вода была выше колен, и решительным шагом подошел к Андрееву.
— Афанасий, буду бросать твой товар за борт, — проговорил он.
Андреев глянул на него и отвернулся, безнадежно махнув рукой.
— Бог с ним, Семен, с товаром. За часть ли, что погибла с «Соболем», мне ответ держать, за весь ли товар, все едино. Кандалов мне, старому дурню, не миновать. Не простит мне хозяин такого убытка.
— Товар бросим, чтоб жизнь сохранить. А живы будем, вместе ответим, Афанасий… Как-нибудь выкрутимся, старина, — прибавил Дежнев, стараясь утешить Андреева.
Как он сам «выкрутится», кормщику было далеко неясно. Попов ссудил его на подъем деньгами и товарами. Дежнев хорошо знал, что и то, и другое принадлежало не Попову, а его хозяину — купцу Усову.
«Как буду платить?» — спрашивал себя Дежнев и не находил ответа.
— Вода прибывает, дядя Семен. Коч садится глубже, — вполголоса сообщил подошедший Михайла Захаров. Его похудевшее лицо было строго, губы сжаты.
— Что делать, дядя Семен? Не найти нам трещин за товаром, — возбужденно доложил подошедший следом за Захаровым Иван Зырянин.
Он был мокрый по самые плечи. Пот каплями стекал по его испачканному лицу.
— Бросай, Семен! Скорее бросай! — воскликнул Андреев, поднимаясь и решительно махнув рукой.
Дежнева поразила худоба его пальцев и их желтизна.
«Рука-то, что у покойника», — подумал он и, обернувшись к ожидавшему приказаний Прокопьеву, взъерошенная голова которого высунулась из люка, крикнул:
— Валяй, Суханко! Бросай! Пару мешков сухой муки сбереги.
Мешки за мешками, тюки за тюками — и в воду полетело полтораста пудов ржаной муки, ящики с топорами, кожи, медные котлы и пуговицы, несколько пудов восковых свечей, четыреста пятьдесят сажен неводных сетей, неводная пряжа…
Михайла Захаров подошел и к своему кованому коробу. Он с грустью поглядел на короб, хранивший его сокровища. Замок зазвенел, издавая мелодичный звук. Захаров поднял крышку. Короб был туго набит всяким добром. Хозяйственный соликамец хранил здесь соболиную казну — плоды таежного промысла. Сверху лежала новая соболья шуба, припасенная в подарок старухе-матери. Под ней — его собственная новая соболья шуба с мешицей — капюшоном. Вот и поношенная пупчатая шубенка[102], крытая вишневым сукном. А вот — плотный холщовый мешок, набитый зельем — порохом. Не меньше десяти фунтов зелья взял с собой Захаров, собираясь в поход. Вот и пистолет — «пищаленко доброе».
«Сорок соболей за него отдано», — вспомнил Захаров, поглаживая гладкий ствол любимой вещицы.