Читать интересную книгу Лесные дали - Иван Шевцов

- И куда ж ты столько денег будешь девать? - всерьез поинтересовалась Марфа.

- Половину невестке отдам, чтоб, значит, задобрить ее, а другую половину подарю наследнику моему, чтоб, значит, лес хорошо берег.

- А-а-а, - сообразила Марфа, - выходит, за пять тысяч. И то скажу тебе - добрая цена.

Так и понесла она на село весть о том, что Рожнов-то дом свой продал за пять тысяч! Старый дом, а такие деньги получил. Вот повезло человеку. Пять тысяч! Насчет невестки он, пожалуй, пошутил. А может, и правда - отдаст. Жить-то у них будет, на всем готовом. Вот и плати. А то как же? Бесплатно ты никому не нужен.

А старик перешел на скамеечку к дому, что под сиренью, сидел и посмеивался, представляя, как Марфа рассказывает бабам новость. Пусть посудачат.

Вскоре возвратился из города и Ярослав. Судили Пашку Сойкина.

- Ну и чем кончилось? - был первый вопрос старика.

- Присудили шестьдесят восемь рублей. В общем, Пташке на сей раз не удалось ускользнуть.

Старик задумался.

- Может, присмиреет. И другим наука… Обедать будешь?

- Нет. В городе перекусил.

Ярослав пошел в сад, сорвал антоновское яблоко. Аппетитно хрустел им, сочным и ароматным.

Короткий день тихо догорал. С востока медленно поднималась огромная, во весь горизонт синяя туча. Дошла верхним краем почти до зенита и остановилась, словно дальше ей что-то преградило дорогу. Две старые лиственницы у родника, прозрачно-желтые, шелковистые, красиво рисовались на фоне угрюмой синевы тучи. Глядя на них, Ярослав представил себе, как красива сейчас березовая роща, что возле Белого пруда. Больше всех времен года он любил осень с ее яркой пестротой красок. Ему захотелось написать освещенную предвечерним солнцем багряно-золотистую рощу на фоне зловещей синей тучи, охватившей полнеба. Он взял этюдник и, сказав Афанасию Васильевичу, что идет писать к Белому пруду, направился к калитке. Лель - за ним, торопливо обогнал Ярослава и остановился у самой калитки, преградив ему путь. Лель любил гулять с Ярославом по лесу и прежде, когда Ярослав собирался уходить, вот так же, опережая его, подходил к калитке и терпеливо ждал: возьмет или не возьмет. Ярослав, когда брал с собой собаку, говорил всегда одну и ту же фразу: "Пойдем, Лель". И пес дрожал от нетерпения и радости. Когда же Ярослав говорил: "Нет, нет, ты будешь дома", - Лель с поникшей головой отходил от калитки. На этот раз Ярослав сказал:

- Нет, нет, Лель, оставайся дома.

Но пес не опустил голову и не отошел от калитки. Он продолжал сидеть на месте, преграждая путь, просяще скулил и смотрел на Ярослава с такой мольбой, что даже Афанасий Васильевич сказал:

- Ну возьми его, снизойди. Вишь, как любит тебя.

- Не могу: он будет мне мешать, - ответил Ярослав. - А потом, отменять решение - значит портить собаку. Сказал "нет", значит нельзя. Ну, пусти меня, Лель, уйди.

Лель нехотя уступил дорогу, вздохнул как-то совсем не по-собачьи, лег на крыльце и украдкой, приоткрывая один глаз, посматривал вслед Ярославу.

Когда Ярослав поднялся на косогор, перед ним открылась совершенно сказочная картина. Березовая роща контрастно сияла на фоне тучи, по которой белым дымом плыли низкие облака, отчего небо приобретало зловещий, тревожный вид. Но не это было главным и неожиданным: через весь небосвод по синему простору тучи взметнулась необыкновенно яркая, переливчатая радуга, как царственная корона, торжественно-величавый убор владычицы-природы. Четкие концы радуги упирались в огненные вершины берез и осин. Все притихло, замерло… Мир казался огромным, беспредельным. Впервые в жизни своей видел Ярослав такую гигантскую, поистине космических масштабов и такую необыкновенно красочную радугу. Ее тревожные краски, казалось, исторгали музыку органа; и золото берез тоже излучало музыку, и мелодии, мужественные, сильные и вечные, звучали в душе очарованного художника той музыкой, которая в нас самих, которую слушают не уши, а глаза, сердце, душа, каждая клеточка нашего тела. Он стоял, осененный и растерянный, смотрел на восток и старался запомнить, зарубить себе в памяти, чтоб не сейчас, не здесь, а потом воспроизвести на холсте величавое видение. Сейчас наслаждался, насыщая душу, сердце, память, глаза. Ему верилось и не верилось, что все видимое им сейчас - реальность, явь.

Серебристое облачко надвигалось на солнце, радуга медленно затухала, краски ее меркли; они блекли с обоих концов, упиравшихся в лес, дуга становилась с каждой секундой короче и наконец растаяла совсем. Как заколдованный стоял Ярослав еще несколько минут, потом оглянулся: это тучи скрыли солнце и похитили радугу; только золото берез все еще звенело.

Вдруг Ярослав увидел за Белым прудом, на противоположной его стороне, дым от костра. Перебросив этюдник через плечо, он пошел на костер.

Да, на берегу Белого пруда разбила свой бивуак группа молодых людей. Они поставили брезентовую палатку, срубили у пруда молодой красавец кедр, из душистых ароматных ветвей его настелили в палатке постель. Они уже успели поужинать. Хрипел транзистор, подвешенный на березовом суку, - его никто не слушал. На самом берегу пруда, на срубленном и общипанном стволе кедра, сидела пара. Чернобородый парень в черном свитере лениво бренчал на гитаре, ему подпевала хриплым голосом большеглазая девица. У входа в палатку валялась обувь, видно, там был кто-то еще. Тлел костер. В сторонке была заготовлена большая куча сухого хвороста: должно быть, для ночного костра.

Ярослав уже пожалел, что не взял с собой Леля. Он даже хотел, прежде чем разговаривать с ними, сходить за собакой. Он подошел к тем, что сидели на берегу. Гитара умолкла. Две пары пьяных глаз уставились на Ярослава.

- Вы срубили кедр? - с трудом сдерживая гнев, спросил Ярослав, глядя на бородатого.

Тот резко ударил по струнам гитары, презрительно оттопырив алую губу, осмотрел Ярослава снизу вверх. Прогнусавил:

- О ком вы, гражданин, толкуете?

- Не о ком, а о чем. О срубленном кедре я вас спрашиваю.

- О кедре? Ася, ты не знаешь, что такое кедр? -дурашливо кривлялся бородач, скаля крепкие ровные зубы.

- Кедр - это дерево, на котором вы сидите.

- Ася, оказывается, эта ароматная дубина называется кедром. А мы и не знали. Почему ж, в таком случае на нем не было орешков? Или были? Ника! - прокричал он в сторону палатки. - Глянь-ка! На кедровых ореха лежите.

- У вас совесть есть? - голос Ярослава дрогнул. Он понимал, что разговаривать здесь с ними не имеет смысла. И все же не мог вот так молча повернуться и уйти.

- Совесть? - Бородач лениво поднялся, кривляясь, засунул обе руки в карманы штанов, будто что-то искал там, и снова крикнул уже куда-то в пространство: - Ленька! Ты не брал мою совесть? Вот гражданин художник требует нашу совесть.

- Я лесник. И вы на моем участке совершили преступление: срубили кедр. Понимаете, кедр загубили, - проговорил Ярослав.

- Ника, Лень! Вы слышите? - снова дурашливо заорал бородатый. - Местное начальство объявляет нас преступниками, врагами природы.

Подошел вразвалку вышедший из кустов длиннорукий блондин, блеклоглазый, с редкими зубами, мутно посмотрел на Ярослава, процедил:

- Искупаться в этой луже желаешь? - кивнул на пруд, к которому стоял спиной, и уперся в лицо Ярослава тупым бычьим взглядом. Ярослав принял вызов, выдержал его взгляд. Проглотив сухой комок, подступивший к горлу, он хотел быстро повернуться и уйти, но представил себе их издевательское улюлюканье вслед, ответил:

- Не пугай. Не таких видел.

Он стоял между двумя бездельниками, у которых чесались руки. Им нужен был хотя бы маленький предлог, чтобы пустить, в ход кулаки. Леня - так звали блеклоглазого - бесцеремонно и неторопливо взялся за ремень этюдника, висящего через левое плечо, и попытался сорвать его силой. Он не ожидал сопротивления. Ярослав, не говоря ни слова, ударом в челюсть опрокинул его в пруд. Они, наверно, не ожидали такой быстрой реакции тихого на вид лесника: бородач сначала отшатнулся, но, когда его приятель уже барахтался в воде, с возгласом: "Ника! Наших бьют!" - он бросился на Ярослава, как баран, выставив вперед черную волосатую голову и рассчитывая на помощь приятеля в палатке. Но тот не спешил. Ярослав хотел таким же манером опрокинуть бородатого и бежать домой, потому что силы были неравны. Но бородатый нагнул голову, и кулак Ярослава угодил ему в нос. Тот отшатнулся, но не упал, а только схватился рукой за лицо и вдруг ужаснулся, увидев на руке свою кровь. Крови было много, густой и липкой. Она текла по усам и бороде, капала на свитер, и ему показалось, что он вообще истекает кровью. Тогда он в ужасе взревел, раненым зверем метнулся к палатке, схватил ружье и с расстояния полсотни метров выстрелил в быстро уходящего Ярослава. Ружье было заряжено мелкой дробью, и Ярослав упал между кедром и березой.

Глава третья

Цымбалов заканчивал последнюю главу романа о Сергии Радонежском. Работа шла медленно - две, а то и одна страничка в день. Он сам поражался: впервые за творческую жизнь он охладел к почти готовому своему произведению. И совсем не усталость была тому причиной, а поездка на родину, встреча и долгий разговор с Петром Терещенко. Он садился за письменный стол, и вместо скита под Радонежем, князей и бояр ему виделись двадцатые годы, огонь гражданской войны, комиссары в кожанках, партийные съезды, неутомимый Ильич. Виделись ему и враги Советской власти, люто ненавидящие трудовой народ, идеи коммунизма, и неоднократно прошедшие через литературу, театр, кино белогвардейцы, интервенты, кулаки, с их мятежами, заговорами, восстаниями, виселицами. "Конечно, Терещенков прав - тут, в этом океане страстей, в горниле битв, решавших судьбы народов, можно найти много трагедийных, драматических ситуаций, сильные и сложные характеры, яркие образы. Какая тема - и не одна - для исторического романа!"