Читать интересную книгу Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). - Виктор Боков

— Какие гуси! — хмурится усатый щукарь. — Лебеди!

Да, это лебеди.

Они летят и летят вверх по Волге, над великой рекой, словно для того, чтобы увидеть, как изменились эти места.

Строители

На плотине стоят женщины-строители в грубых брезентовых куртках. Они кончили работу и ждут автобуса. Им надо в Волжский.

Мне по пути. Я вклиниваюсь в их компанию.

— Вы откуда родом? — спрашиваю молодую женщину с тонкими чертами лица.

— Вологодская. Кружева знаете?

— А вы?

— А я курская. Наши соловьи скрозь гремят.

— А вы?

— Я воронежская. Песельница.

У нее энергичное лицо, веселые зеленоватые глаза.

— А вы?

— Саратовская, гармонь с колокольчиком слышали?

Так вся страна съехалась, чтобы единой волей, общим усилием перекрыть Волгу и заставить ее работать в лопастях турбин.

Подходит тесный автобус, женщины подхватывают меня и увлекают за собой.

— Землячок, не отставай!

Да, все мы теперь земляки!

Белый гриб

Однажды рано утром я направился в лес за грибами. Больше всего хотелось найти белый гриб. Он мне снился: толстенький, кругленький, шапка смуглая, коричневая.

Я миновал поле, где росли картошка и овес, и очутился в смешанном лесу. Три старых березы раскидистой кроной загораживали небо. Тут уж будет белый гриб, думал я. Но вместо белого гриба нашел красную сыроежку. Сорвал, полюбовался, положил в корзину.

После березовых грибных мест началось чернолесье. Внизу под елками все было засыпано ржавыми иглами, трава почти не росла.

Вот тут и найду белый гриб, подумал я, но сколько ни ходил вокруг елок, белого гриба не было. Попадались козлята. Шапочки на них были зеленовато-коричневые, замшевые.

Я спустился в овраг, в заросли высокой густой травы. Цвел таволожник. Его белые воздушные головки источали горьковатый аромат.

В таволожнике работали пчелы и шмели.

На ногах моих были резиновые сапоги, и я свободно ходил по прелой лесной завали, по крапиве, по болоту. Я пересек овраг, за оврагом опять был лес — елки, березы, осины. Где осина, там и подосиновики. Я скоро нашел ярко-красный подосиновик. Теперь у меня в корзине были и сыроежки, и маслята, и подосиновики. Не хватало белого гриба. В новом лесу между елок и берез встречались кусты орешника. В таких местах растут подореховки, или беляны. Стал я шарить под опавшими листьями и нашарил целую семью белых, как снег, подореховок. Они стояли клином, по-журавлиному. Я умею солить эти грибы, зимою они так хорошо хрустят на зубах и особенно хороши со сметаной.

Хотя я в радовался найденным грибам, но радость была неполной. В корзине не хватало белого гриба. Лес стал светлеть, и скоро я очутился на опушке. По краю леса росли могучие березы.

Их мелкомонетные листики издавали необыкновенно нежный шелест.

Я прислонился к самой старой березе и закрыл глаза. В уши мне хлынула нежная музыка леса. Есть выражение — ласкать слух. Шум березовых листьев и тонкий посвист еловых ветвей именно ласкал слух. Солнце припекало. Было так хорошо, так светло, так радостно на душе, что хотелось стоять и стоять в лесу целую вечность.

Какая-то птица резко крикнула надо мной. Я вздрогнул, открыл глаза и увидел большого дятла. Со всего маху бил он своим клювом по сухому дереву. От его долота летели опилки, или, как говорят лесники, сорилась посорка.

С дятла я перевел взгляд на землю, и тут-то предстало мне мое счастье. Рядом с орешником и свежим пнем стоял самый настоящий белый гриб. Толстый, румяный, загорелый гриб-богатырь.

Я нагнулся и потрогал. Он крепко сидел в земле.

Я посмотрел вокруг, нет ли еще, но больше никаких грибов не было. Осторожно повернул я белый гриб в земле и как электролампочку стал вывинчивать его из насиженного гнезда.

Я держал его в руке и нюхал и пестовал на ладони, с великой радостью ощущая его волшебную тяжесть.

В корзину положил его осторожно, чтобы не повредить, хотя лежащие под ним маслята были гораадо мягче богатыря-боровика.

— С меня хватит! — сказал я вслух всему лесу, и листья берез, так показалось мне, стали аплодировать мне, как артисту, хорошо спевшему для них любимую песню.

Я шел теперь по лесу без своего первого желания искать грибы. А грибы попадались. Где-то мелькнул подберезовик и зазвал меня к самой муравьиной куче. Где-то сестрички-лисички махнули мне своими рыжими хвостиками, и я нагнулся.

Мне казалось, что, когда они попадали в корзину, они робко здоровались с белым грибом. Он был самым главным трофеем моей грибной охоты.

По дороге домой я встретил колхозного пастуха Демку.

Своими зелеными лесными глазами он сразу высмотрел, что у меня в корзине, и вслух выпалил:

— Красавец, а не гриб! Король!

Ни сыроежки, ни подореховки, ни маслята, ни красноголовые подосиновики не обижались. Они сами знали, что с белым грибом ни один гриб в лесу тягаться не может!

Они, казалось мне, даже гордились, что им было позволено находиться в обществе белого гриба!

Злодейка канарейка

В мастерской знакомого мне художника живут канарейки. Занимают они четыре отдельных клетки. Я не обращал внимания на этих птиц, был мало знаком с их жизнью, а в пении вовсе не разбирался.

Но как-то в одной из клеток так прекрасно, с такой чистотой и силой запел кенар, что я невольно заслушался и сказал:

— Познакомь меня, Иван Николаевич, со своими канарейками.

Глаза художника просияли, словно он только этого и ждал.

— В этой клетке, — начал Иван Николаевич, — живет Чива, а в других — ее дети. Кенар, что вам так понравился, ее молодой сын.

В клетке Чивы тоже зазвучало пение.

— Эва! — удивился Иван Николаевич. — И старик запел.

Это был отец канареек и кенаров, размещенных в остальных клетках. Видно, нелегко было петь старому кенару. Он мало походил на поющую птицу, а скорее напоминал человека, которого бил озноб и мучил кашель.

— Вот вы и не знаток, а заметили, что старый кенар поет хуже молодого, — сказал Иван Николаевич. — Естественно, старости с молодостью трудно спорить.

При этих словах Иван Николаевич запечалился и подумал о себе, о близких людях.

Он подвел меня ко второй клетке.

— А эти вот в декабре вывелись. Канарейку зовем Пеструхой, она у нас пестрая.

Я стал пристально смотреть на Пеструху. Бойкими черными бусинками глаз Пеструха впивалась в меня с женским любопытством. Клюв у нее был короткий, но сильный.

Иван Николаевич угадал мою мысль.

— Да, клюв у канареек сильный — подсолнухи, коноплю им полдела расклевать.

Он отрезал ломтик яблока и заклинил его между прутьев клетки. Пеструха сразу стала лакомиться. Ее золотистый красавец кенар сидел вверху и тревожно следил за мной.

— Не бойся, дурашка, — сказал я ему, — не трону я твою канарейку!

И отошел.

В третьей клетке сидела весьма неспокойная канарейка. Она то и дело перелетала с места на место, нервно схватывалась когтями за прутья клетки, повисала вниз головой.

Иван Николаевич спросил ее:

— Ну что, все переживаешь?

— Что за ребус, Иван Николаевич? — обратился я к художнику. — Почему канарейка должна переживать?

— Она знает почему, — с укором сказал Иван Николаевич и отошел к четвертой клетке.

В ней-то и пел молодой кенар. Пел всем торжеством молодости, пел вдохновенно, пел азартно, пел неподражаемо.

— Ах, Иван Николаевич, — сказал я, — жаль, что нет со мной магнитофона, записал бы я твоего кенара на пленку, а потом слушал. И долго он так будет петь?

Иван Николаевич с любовью смотрел на поющего кенара и не слышал моего вопроса. Тут вступила жена Ивана Николаевича:

— Будет петь, пока канарейка будет стелиться и высиживать.

— Что значит — стелиться? — спросил я.

— А вот глядите!

Жена художника взяла ножницы, нарезала газетных ленточек и бросила их в клетку. Канарейка тотчас же перенесла все клочки газеты в гнездо и постелила их.

— Видите, — продолжала свою мысль хозяйка дома, — постелилась — значит, начнет нестись, снесется — значит, будет высиживать.

Молодой кенар запустил такую трель, наполнил мастерскую художника такими волшебными звуками, что все картины, висевшие на стене мастерской, а это были пейзажи, как бы ожили и стали настоящей природой.

Одинокая канарейка все прыгала, все беспокоилась в своей клетке.

— А что она все-таки переживает? — стал допытываться я у Ивана Николаевича.

— Злодейка она! — выпалил Иван Николаевич.

— То есть как злодейка?

— А так!

Иван Николаевич и «злодейке» предложил яблоко, но она не захотела принять угощение.

Иван Николаевич между тем присел за стол и мне предложил сесть.

— Чива высидела эту канарейку вместе с двумя ее братьями-кенарами в феврале, в лютые метели. Два брата и сестра росли хорошо, дружно, быстро. А однажды утром подошли мы к ним и нашли кенаров мертвыми, с проклеванными головами. За что их сестра возненавидела, чем они ей помешали? И стала она с тех пор злодейкой канарейкой. Живет и злится и покоя не знает. Она и на корм не жадна, и окраска у нее невидная, и перо некачественно. Ей пора и кенара подыскивать, да боимся, как бы она и его не заклевала.