Читать интересную книгу Дым отечества - Татьяна Апраксина

слишком молодой для своего поста, для своей роли. Мягкий, гладкий, утонченный — словно белая перчаточная замша, и так же благоухает духами, и так же безопасен в обращении. Говорят, есть яд, которым можно отравить перчатки. Разок надел, а дня через три можно заказывать заупокойную мессу. Андехсу, впрочем, этот яд попадался только в виде слухов. Принц берет из рук ближайшего свитского брачный контракт, разворачивает, читает фыркает, останавливается, фыркает еще раз.

— Признаю свое бессилие, — говорит он, — ума не приложу, зачем бы это могло кому-нибудь понадобиться. Это подделка, конечно… вернее, копия. Очень хорошая, точная и верная копия настоящего брачного контракта нашего с вами предка, Ваше Величество, и Марии д'Ангерран. Она совершенно бесполезна.

— Объяснитесь, герцог, — негромко, властно требует королева. Говорит совершенно сама, не по подсказке, не по уговору. Жанна Армориканская здесь — одна из неосведомленных, она естественна в каждом слове и жесте. Разгневана, слегка напугана, но чувствует за собой силу… хотя при слове «настоящий» изменилась в лице, как и большая часть присутствующих.

— Принц Филипп опасался, что если его заставят все же вступить в новый брак, детей от первого могут попытаться вытеснить из линии наследования. А потому в договор был включен следующий пункт. — Валуа-Ангулем не смотрит в документ, он очень непочтительно разглядывает королеву: — «Потомство же от этого брака не теряет никаких прав наследования и старшинства, о чем бы ни шла речь, если только сами, войдя в возраст совершеннолетия, не отрекутся от этих прав». Я полагаю, что в стране нет людей, настолько невнимательных, что они не заметили косой полосы на гербе моего семейства — и настолько невежественных, чтобы они не знали, кто и когда ее туда поместил. Мой предок не отрекся от рода и крови, но от полагавшегося ему по рождению старшинства он отказался. Да и что может значить для потомков Меровея законность брака? То, что происходит в зале… граф Вьеннский не слишком долго ловит пригодное сравнение, оно под рукой: мальчишка надувал бычий пузырь, надувал, надувал — и тот наконец лопнул с громким щелчком, и выпустил воздух со свистом. Вот с тем же присвистом и выдыхает замершая толпа. Или — так могла бы выдохнуть рота солдат, увидев, что один смельчак обрубил запальный шнур в четверти локтя от мины. Коннетабль роняет пергамент в чьи-то ладони, словно отряхивает с рук прах и пепел. Грамота немедленно идет по залу, и каждый норовит заглянуть, понюхать, рассмотреть на просвет. «А ведь у них тоже нет подлинника, — думает Андехс. — Иначе бы они не мистерию площадную на всю страну разыгрывали, а просто объявили бы мой документ подделкой, каковой он, в общем, и был. И разрази меня Господь здесь и сейчас… если они не сняли свою копию с моей. Хотел бы я знать, кто придумал. И снять шляпу перед этим человеком, потому что он еще наглее меня…» Больше ничего интересного в зале не произойдет. Больше ничего интересного в Орлеане в этом году не произойдет. А игра — игра была проиграна еще вчера на улице Кривой. А поскольку главное дело тоже сделано, можно уезжать. Не сегодня, конечно — но до конца недели, тем более, что Людовик назначил аудиенцию на послезавтра, и, конечно же, ответит отказом на очередное предложение Его Величества Филиппа Арелатского. Выслушать отказ — и возвращаться домой, в Лион. Проиграв вчистую. Всего лишь по одной линии из трех, естественно, и не по самой важной, но, увы, чем дольше ты живешь, тем старше твое честолюбие. А впрочем… а впрочем, еще неизвестно, как понравился спектакль его главному герою. Его предок отрекся от первородства, но не от самого права… и Его Высочество весьма недвусмысленно дал это понять. Возможно, если его спросить, он захочет сказать что-нибудь еще. Но это не сейчас и не здесь — нам ведь совершенно не нужен Валуа-Ангулем, арестованный по подозрению в измене. Хотя… хотя красиво могло бы получиться.

Всего лишь задать герцогу вопрос, один вопрос — тот, что уже был задан, — так, чтобы услышали. Ответ уже будет неважен. Нет, не стоит. Если рыба сорвалась с крючка, нет нужды сыпать в пруд известь.

— Блаженны, — говорят справа с легким островным акцентом, — миротворцы, ибо жнут они, где не сеяли.

18 октября, утро Колета, живя в плену у господина Вороны Арелатской, не то чтобы обленилась и страх потеряла — потеряешь его с таким господином, как же, — но выспалась и отъелась на три года вперед, так ей казалось. Делать, когда последнюю копию закончила, стало нечего, книг в нанятом на время господском доме, кроме Библии,

отродясь не водилось, всякое женское ремесло вроде тканья и вышивки Колета еще с монастыря видала там, куда солнце не заглядывает, болтать с чужаками не собиралась. Как еще время тратить? Спи да ешь, благо, кормят в три горла, мясо каждый день на столе, кроме пятницы, конечно, и хлеб белый из самой тонкой муки, и сахара вволю, прямо головы в серебряной посудине, и никто не считает, сколько ты кусков через себя перекинула. Одно плохо — старое платье у Колеты отняли, да в печку бросили, и юбку нижнюю, и рубашку, и чулки. Грязь, сказали, обноски. Купили все новехонькое. Нарочно, не иначе — как в таком бежать, сразу приметят же. А бежать придется. Если уж сам господин ворона рассказал, каким прахом все его упования пошли — значит, все.

Не нужна больше. А раз не нужна, значит, в реку. Или еще куда. Потому что шум вышел большой и до Пьеркина наверняка добрались уже, а он не такой умный, чтобы сбежать сразу — и не такой крепкий, чтобы молчать, если всерьез спрашивают… даже если поймет, что не о галерах уже речь. Запоет как миленький и все про Колету выложит. Так что нельзя вороне ее отпускать, она ведь тоже молчать не сможет. Вот дело-то, а? Лежак удобный, перина мягкая, все чистое, валяешься, оконные стеклышки считаешь, настоящие цветные, не слюдяные, а думаешь о чем?

— Я скоро уезжаю, — говорит арелатский господин.

Его свои господином графом величают и «Его Светлостью», а по имени — никогда промеж собой, но Колета все равно по словечку да по полсловечка составила — когда гонцы прибывали, королевские посланцы и прочие: посол арелатского короля, граф Вьеннский, сенешаль Его Величества Филиппа. Смешно, думала Колета. Не замуж, не за принца, но у самого сенешаля на перинах валяюсь да капризничаю: того не хочу, этого не буду, и пергамент мне не тот, и перо не по руке. Вроде бы подфартило так подфартило — только лучше бы в погоревшей Лютеции побираться, чем такой фарт.

— Поедешь со мной, девочка? — спрашивает.

— А как же, добрый господин, куда же мне еще деваться-то…

— Тут ты права, — кашляет ворона, — они тебя ищут и могут найти, и я не думаю, что им вся эта история так же смешна, как и мне, хотя, казалось бы… Так что у меня за пазухой тебе теплей будет. А рука у тебя хорошая и работаешь ты быстро. «Не быстрее прочих, — огрызнулась про себя Колета. — Не быстрее тех, кто про тебя ничего не знает и про дела твои…».

Зубы заговаривает, нашел дурочку, ясно как Божий день. Корову тоже улещивают,

уговаривают, гладят, пока примеряются, как половчее зарезать. Чтоб не дергалась, не мешала. И не в позор человеку корову гладить, даром, что она животное. Ну сами посудите, чтобы благородный господин так с уличной грязью разговаривал… Но пусть господин сенешаль думает, что Колета его слова как тот сахар ест. Сам себя заговорит, сам себе поверит. Ноги отсюда делать надо, и как можно быстрее. Теперь пригляда меньше будет, зачем ее караулить, если не она уже вороне нужна, а ворона ей?

— Вы меня не бросайте, пожалуйста! — просит переписчица. — Куда я теперь…

Другой бы обиделся, обещал же, а слову не верят — этот только плечами пожал.

Мол, что ж тебя бросать, ты еще пригодишься. Прижился бы он на улице, да что там прижился, королем бы был надо всеми, никто не помнит, когда в нижнем городе свой король был, а этот бы стал, не чихнул. Да незачем, у него настоящее королевство есть. Колета всю ночь после того, как ворона из дворца вернулась, не спала — прислушивалась, а поутру, когда забегали слуги, начали растапливать очаг, торговать воду, болтать с молочницей и зеленщицей, взяла да смылась потихоньку. Знала, что в запасе у нее никак не больше часа. Под звон колокола убежала, пробьет следующий раз — и господин ворона весь Орлеан на уши поставит, пустит по следу убийц. Куда бежать, поняла еще вчера, пока цветные стекляшки считала. При большом везении из города выцарапаться можно, вещи — продать и обменять, до занорыша добраться, где часть денег хранится… да ремесла у нее, кроме чернильного, нет, не озаботилась, а новому обучиться денег не хватит. А искать будут — женщину-переписчика, с приметами. Значит, даже если уйти удастся, прощай свободная жизнь, так ли, этак ли. Или не прощай, если правильно сыграть. Камни под новыми подошвами цокают, солнце сверху весело смотрит — ах, спасибо господин ворона, что на новое платье не поскупились, раньше бы мне и к службам не пройти, а сейчас ни одна живая душа не оглянется, бежит служанка из хорошего дома за каким-то делом. И в дом можно было бы войти — но нет, перед дверью ухватили за бок, взяли под руку, как бы и любезно, а попробуй шелохнись — на крик изойдешь, а попробуй завопи, без руки останешься. Опытные. Приметили. На то и расчет…