ей многого стоит видеть, хотя бы издали лиц, про которых она знает, что они принимали участие в заговоре против ее супруга, но что она приносит это чувство в жертву своей любви к сыну. Она заставила написать с себя портрет в глубоком трауре и раздавала копии всем». На долгие годы обида и постоянные жалобы в письмах к матери стали уделом обойденной Психеи.
«Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора; императрица Елизавета идет позади и одна, — отмечал французский посол Савари в 1808 году. — Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидающих прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете — это не принято»[278].
Узнав в 1826 году о близости покойной государыни Елизаветы с Охотниковым, молодая императрица Александра Федоровна была поражена «заблуждением» невестки, «имевшей перед глазами такой пример, как Maman». Грозная Мария Федоровна полюбит невестку с первой встречи, будет прощать ей слабость, болезненность, быструю утомляемость — то, чего, по отзывам современников, не прощала никому[279]. Александрина окажется искренне убеждена, что «Maman» — идеал жертвенности — имеет только «мелкие грешки», на которые стоит закрыть глаза.
Этого перехода в стан внутрисемейных врагов Психея не простит дочери прусского короля. Ее письма матери в Баден лишены симпатии к будущему государю, к его супруге, к их детям. «У нее нет смирения в счастии», — знаменательная характеристика, то есть Александра своим семейным благополучием колет глаза, а не скрывает его, как, возможно, хотелось бы Елизавете Алексеевне.
«Мне еще не приходилось видеть молодой особы, у которой манеры были бы так близки к дерзости и заносчивости, то что называется, надменность, кичливость»; «Маленький Александр красивый ребенок, но он не отличается ни живостью, ни умом… Зато сестра его настоящая маленькая барышня, у нее красивое личико, к сожалению, всегда белое и бледное, как простыня»; «Начинала она, как неотесанный ребенок, в таком кругу, где оказался фальшивый, заносчивый и низменный муж, который принялся делать из нее собственное свое подобие, не говоря уже о свекрови…»[280]
«Один легкомысленный шаг»
И вот такая дурная особа в мае 1826 года спасла несколько писем покойной императрицы Елизаветы ротмистру Охотникову. Факт этой переписки важен для нас, поскольку именно о ней идет речь в эпиграфе к третьей главе «Пиковой дамы». Лизавета Ивановна отважилась вступить в эпистолярный диалог с незнакомым мужчиной — поддалась соблазну. Елизавета Алексеевна тоже.
Чем руководствовалась Александра Федоровна? Своей преданностью памяти Александра I. «Я уже весьма давно была наслышана и знала о поведении императрицы Елизаветы», но «только ей самой до конца я бы еще поверила! <…> И эту женщину еще почитают чуть ли не как святую, как ту, чье поведение было безупречным, как невинную Страдалицу… Неужели когда-нибудь потомки не рассудят все по справедливости?»
Потом следовали описания самих писем, сбереженных от огня, к которому их, по семейным соображениям, приговорили Мария Федоровна и молодой император Николай. «Он называет ее… „мой друг, моя любимая, мое божество, моя Элиза, я тебя обожаю“… Он во всякую ночь, когда не было луны, проникал через окно в Каменноостровский или Таврический дворец, и там они два-три часа пребывали вдвоем… В другой раз в записке значилось: „будь спокойна, караульный меня не заметил, но я помял под Твоим окном цветы“, и затем следуют любовные уверения: „Если я причинил Тебе боль, — прости меня. Страсть властно увлекает за собой, и в ту минуту, когда любящая, страстно обожаемая женщина уступает нашим желаниям, она дарует нам то, что ей дороже самой жизни“»[281].
В первый момент шока Александра Федоровна осудила свояченицу. Однако потом, при чтении переписки возникло понимание, даже сочувствие. «Можно быть уверенной, что он испытывал подлинную страсть: он любил женщину, а не Императрицу».
И молодая дама обратилась к небесам с просьбой: «Кровь бросилась в голову от стыда… умоляю Бога, чтобы он избавил меня от подобного, поелику, ежели позволить себе один легкомысленный шаг или какую-нибудь вольность, то далее все пойдет так, что трудно и предугадать».
Откуда мысли об одном «легкомысленном шаге» до края? Да, письма Елизаветы Алексеевны послужили предостережением, явившимся очень вовремя. При огромной любви к мужу, который, кстати, вечно был занят: «Теперь я вижу Николая так редко», — молодая императрица имела у ног собственного поклонника — настоящего рыцаря, молча обожавшего ее, друга императора Алексея Федоровича Орлова.
Совсем недавно она записала в дневнике о нем: «Друзья оправдали доверие. Бенкендорф и Орлов были первыми на площади… Итак, в нем я не ошиблась. Он показал себя в минуту опасности. Что его воодушевляло? — в этом я не могла сомневаться».
Но один неверный шаг… 22 декабря состоялся разговор с Орловым в театре. «Как я порадовалась, видя его таким верным другом Николая! Потом он рассказал мне, как это было странно — на площади ему вспомнился балет Рауля де Гриньи, который он однажды видел вместе с нами». По сюжету на графа и графиню нападали мятежники. «Он думал тогда еще, что сделал бы, чтобы доказать свою верность; тогда он пожелал для себя роль солдата, который спас знамя; и вот в этот ужасный день, во время мятежа ему все это вспомнилось…
Он спросил меня очень взволнованно:
— Верите ли вы моей преданности?
Я спокойно ответила ему:
— Да, верю, вы ее доказали.
…Все-таки хоть однажды в жизни я имела возможность так много ему высказать. При уходе он с таким чувством несколько раз поцеловал мне руку»[282].
Один шаг… Но Александра Федоровна не совершила его. Алексей Орлов, несмотря на женитьбу и амурные похождения с актрисами, о которых Пушкин писал непристойные эпиграммы, навсегда сохранил тайное чувство к императрице. По воспоминаниям Ольги Николаевны, государь и государыня никогда не садились обедать, не дождавшись его. «У него была своя семья, но ему больше нравилась наша», — простодушно замечала великая княжна.
Предостережения из писем свояченицы для «дурно воспитанной» Александрины оказалось достаточно? Возможно, не об ее воспитании стоило беспокоиться?
«Аутодафе»
Вот мы и подошли к письмам, воспоминание о которых похоронено на дне третьей главы «Пиковой дамы». Самих текстов Пушкин, конечно, не читал. Но о факте их существования мог знать. При дворе ходили о покойной Елизавете самые неблагоприятные слухи.
Так, княгиня Мария Александровна Гагарина в 1829 году записала туманную историю, «которая подтверждает, насколько эта женщина была хитроумной». Воспылав сильной страстью к очередному любовнику «и не видя никогда недостатка в ответной взаимности», Елизавета Алексеевна