– Да как он мог, это ничтожество! – недоумевал Марик.
Я знал, что он имеет в виду. Вернее, кого – Геннадия Янаева, вице-президента СССР. Совсем недавно в Доме Дружбы состоялось какое-то собрание Общества советско-Вьетнамской дружбы. Ожидался приезд самого Михаила Горбачева. Но вместо него приехал вице-президент и сразу прошел в президиум. Два часа он просидел, не шевелясь, с каменным лицом, не опуская устремленных куда-то вдаль немигающих оловянных глаз. Потом, по-прежнему не проронив ни слова, пожал механически руки президенту Общества космонавту Герману Титову, Послу ДРВ и отбыл… И это – второе лицо в великом государстве?
…Семья у Мариана Ткачёва не сложилась. Так уж получилось. Ее распад навсегда оставил в его душе незаживающую рану. Друзья знали об этом и лишних вопросов не задавали. А потом ему неслыханно повезло. Он встретил Женщину. Сразу признаюсь: я никогда не встречал столь дружную и счастливую пару, как Мариан и Инна. Она была высококвалифицированным врачом-акушером, настоящей знаменитостью в Москве, ее прямо-таки обожали тысячи родителей, чьих сыновей и дочерей приняла Инна Ивановна.
Была она маленькой хрупкой женщиной с огромными темными глазами. Почему-то Мариан и Инна называли друг друга «Бовинами», хотя в отличие от незабвенного публициста и посла в Израиле Александра Евгеньевича упитанностью не отличались.
Увы, Инна Ткачёва лишь на несколько месяцев пережила мужа. Она погибла в автомобильной катастрофе под Иркутском… Мы восприняли это как судьбу – словно супруги не могли надолго расстаться друг с другом.
И последнее… Мариан Ткачёв был на редкость порядочным человеком, как выражался один из героев И. Ильфа и Е. Петрова: «Таких людей уже нет, а скоро их совсем не будет». Я не верю в абсолютно безгрешных людей. Недаром гласит поговорка, что и на солнце есть пятна. Возможно, и в семье Ткачёвых имелись какие-то «скелеты в шкафу». Возможно. Ничего утверждать не хочу. Однако представить, что Ткачёв был способен сознательно совершить плохой поступок, не могу.
Потому никогда не забуду моего безвременно ушедшего друга. Самое тяжкое обвинение, которое Мариан мог предъявить это с удивлением и растерянностью произнести: «Как ему не стыдно…»
Москва, октябрь 2007 г.
Учитель, старший брат, друг на всю жизнь
Фам Винь Кы:
Российский писатель Мариан Николаевич Ткачёв связал свою жизнь с Вьетнамом и вьетнамцами, с которыми поддерживал самые тесные и длительные отношения. Я – один из них. Дружбу между нами, которая зародилась в те годы, когда мы оба были еще очень молоды, мы с нежностью пронесли через всю жизнь, невзирая ни на какие трудности и препятствия. Чувства учителя и ученика, старшего и младшего брата, которые связывали нас более полувека, – это мое счастье и моя гордость, но я сейчас о другом.
Для этой памятной книги[31] многие деятели искусства и литературы нашей страны написали взволнованные страницы воспоминаний, в которых искренне и с разных точек зрения нарисовали портрет Мариана Ткачёва – талантливого и душевного друга Вьетнама. Если написанное мною прибавит хотя бы пару новых черточек, которые украсят созданный портрет, прольют дополнительный свет на человеческие качества, жизненный путь и заслуги этого человека перед литературой нашей страны, то я буду считать свою задачу выполненной.
Как будто сегодня, я помню первое мое впечатление о нем, когда летом 1955 года он появился в нашем вьетнамском интернате в Москве (мы называли его Мак-ты-кхоа). Тогда было в ходу кем-то придуманное выражение «красные семена», так называли вьетнамских детей, которых в годы войны Сопротивления французам отбирали для отправки на учебу в социалистические страны, и прежде всего в Советский Союз – бастион мировой революции. Около сотни нас – вьетнамских учащихся из числа этих самых «семян» заботливо и тщательно «выращивали» в большом ухоженном особняке в старинном центре необъятной Москвы. В нашей школе была дирекция и более десятка учительниц, которые каждодневно занимались с нами, не считая обслуживающий персонал. Примечательно, что среди них были несколько человек, которые прекрасно знали французский язык; они были присланы в нашу школу потому, что советские друзья считали, что раз мы из страны, которая является колонией Франции, то мы наверняка должны знать французский, поэтому наши учительницы через этот язык-посредник пытались общаться с нами и преподавать нам русский язык. Но все мы были детьми участников войны Сопротивления, мы не знали ни одного французского слова, поэтому в конце концов оказалось, что несколько учительниц фактически остались без работы и их перевели в другие места. На смену им, чтобы помочь нам учить русский язык, руководство школы приняло одного молодого человека с высшим образованием, да к тому же немного знавшего вьетнамский язык, что было очень редким явлением в СССР той поры. Этим молодым человеком и был Мариан Николаевич Ткачёв.
Первое мое впечатление, когда я увидел его, – он не был похож на русских, которых мы знали и с кем ежедневно общались. Он не был похож на них ни обликом, ни манерами. Что-то в нем было застенчивое и одновременно экстравагантное, в нем было больше аристократического, чем простонародного, больше от артиста, чем от служащего, больше ретро, чем современного, что-то такое не совпадающее с окружающей социальной средой, что-то выходящее за рамки типичного советского человека, у которого нам полагалось учиться и следовать примеру, образец которого символизировали директриса нашей школы, завуч и наши учительницы. Если к его весьма оригинальной прическе, о которой многие писали и говорили, – постепенно привыкали и потом уже не обращали на это внимания, то другие его особенности создавали немало проблем на его жизненном пути, чему я был свидетелем, будучи еще подростком и еще практически ничего не зная о советском обществе.
Мы с ним подружились, когда он уже не работал в нашей школе, а приходил пообщаться со мной, и каждый раз мы очень долго беседовали; однажды, когда он ушел от меня, дежурная по школе – в тот день завуч – пригласила меня в свой кабинет и сказала:
– Послушай, Кы, мы видим, что ты очень любишь Мариана Николаевича. Конечно, дружить с кем-то – это твое право, но я должна тебе сказать, что Мариан не является комсомольцем, а ты сейчас готовишься вступить в комсомол, не так ли? К тому же он еврей, – и на ее губах появилась саркастическая улыбка.
В тот период в нашей школе была создана первичная организация Союза трудовой молодежи; я как сын погибшего революционера, естественно, считал необходимым быть в рядах Союза, однако, чтобы стать его членом, нужно было хорошо выполнять задания, которые поручала организация, но эти задания (к примеру, следить, не возникли ли в классе любовные парочки – это категорически не позволялось) я считал, что никоим образом не должен выполнять, (Почему запрещается любить? Можно ведь и любить, и хорошо учиться, стать знающим специалистом, а потом всеми силами служить Родине, не так ли?) и не выполнял. Если Мариан, рассуждал я, пока не комсомолец, как и я сейчас, значит, у него были какие-то мелкие провинности или он с чем-то не сумел справиться в организационном плане, вот как я, например. Но разве можно считать его плохим человеком? А то, что он еврей, – почему такая дискриминация по отношению к евреям? И когда Мариан в очередной раз пришел к нам, я его спросил обо всем этом.
– Твоя завуч не совсем точна, – сказал он. Мой отец – русский, а мать – еврейка; согласно документам, я русский, вместе с тем сам себя ощущаю ближе к евреям, потому что с детства рос в семье матери, так как мои родители рано развелись. Откуда в школе знают, что я наполовину еврей, мне непонятно, я никому об этом не говорил. Но именно это стало причиной того, что они так решительно расстались со мной. На самом деле я мог бы продолжать работу в школе и одновременно помогать иностранному отделу Союза писателей; там много работы, только когда приезжает делегация вьетнамских писателей. Но они не захотели больше иметь со мной дело. Я представил им Леню Спекторова, он очень хороший парень, любит тебя и очень хочет работать в вашей школе, чтобы благодаря общению с вами улучшать свой вьетнамский язык. Но он-то как раз стопроцентный еврей, поэтому и он получил отказ.
Леню Спекторова я хорошо знал и очень любил. Тоже одессит, друг Мариана с детских лет, вместе они учились на историческом факультете МГУ имени Ломоносова; потом Мариан уговорил его вместе начать учить вьетнамский язык и изучать Индокитай; впоследствии он блестяще защитил кандидатскую диссертацию по истории Камбоджи, много лет работал главным редактором Государственного издательства словарей, был организатором и редактором практически всех русско-вьетнамских и вьетнамско-русских словарей, которые в советское время издавались этим издательством. В то время, о котором я рассказываю, Леонид был безработным и часто вместе с Марианом приходил в нашу школу и много общался со мной. Он не был так силен в иностранных языках, как Мариан, и вьетнамский ему труднее давался; и, в отличие от Мариана, он не увлекался литературой и был лишен артистического духа, но это был невероятно добрый человек, поистине золотое сердце, которое мне посчастливилось встретить в жизни. И вот такого человека не брали на работу только потому, что он был евреем. Такие истории не могли не посеять в моей еще юной голове некоторые сомнения в истинной сущности советского общества. Советский Союз сегодня – это Вьетнам завтра, это же все-таки образец для всего прогрессивного человечества. Почему же здесь такие жестокие несправедливости?