В нашем дворике, в тени забора и на террасе сидели и стояли чужие люди, старики в черных жарких пиджаках что-то бормотали друг другу, сбиваясь на крик, им вторили женщины, азартно мешая русские слова с еврейскими, которых я не понимал, и весь наш двор, наполненный голосами, странно напоминал базар, на котором ничего не продают и ничего не покупают.
Ко мне оборачивались, меня горестно разглядывали, меня гладили по голове, по плечу, но мне были неприятны эти чужие, жалостливые прикосновения, и я торопливо протискивался к входной двери. Там стояла наша хозяйка, она схватила меня за руку и повела к себе за перегородку, отделявшую часть террасы. Здесь на столе горкой лежали огурцы, помидоры, в широкой чашке было налито молоко.
— Поешь, — сказала она в ответ на мои слова о справке, — отдашь еще, успеешь... Тут евреи приходили, которые молятся и все делают, что надо, так они ничего делать не стали, потому что то не ваши евреи, а бухарские... Пошли других искать.
— А какая разница, тетя Нюра? — спросил я.
— Не знаю. — Она пододвинула ко мне чашку, но пить молоко я не стал. Я почувствовал, что есть и пить сейчас было бы изменой, предательством, и пошел в дом.
После яркого полдня здесь казалось темно, горели свечи, их живые огни освещали остроносое лицо деда, во впадинах щек и на подбородке чуть заметно шевелились тени. Он лежал на столе, но стол был короток, под ноги ему поставили чемоданы, один на другой. Чемоданы с золотом, — подумал я.
Бабушка сидела у изголовья — она была крупная, рослая, а тут показалась мне не похожей на себя — маленькой, сгорбленной старушкой, будто что-то у нее внутри сжалось, ссохлось. Я подошел к пей, протянул справку. Она взяла ее каким-то мягким, безвольным движением и опустила руку на колено, не посмотрев на меня.
- Ты иди, — сказала она тихо, — Нюра тебя покормит... Иди...
Тогда я заплакал.
То есть я только потом понял, что плачу, а тогда я просто подумал и вспомнил — о чем?.. О том, На-Костылях, который ежедневно избивал меня под гогот других мальчишек и которого я никогда не смогу ударить, и так будет долго, всегда, и о своем отце — как он приезжал к нам в последний раз, молодой, похудевший, и давал мне подержать, погладить свой наган, который, показалось мне тогда, он сам держал не очень уверенно, и подумал о своей матери, о том, что она была — и ее больше нет, нет... Я подумал о зловещих бухарских евреях, которые пришли и ушли, потому что мы — «не наши», и снова — о чемоданах с золотом, и о том, как я ерзал и ворочался в постели, пытаясь вспугнуть деда, крадущегося к сахару, я подумал о том, как он когда-то приносил мне «гостинчик» — петуха на палочке или свисток, и сажал на свои острые колени, и от него так уютно и крепко пахло табаком. Я подумал о том, какой я жестокий, злой, нехороший человек, и как я пришел сюда утром и не плакал, почти радовался, что дед мой умер. Я просто думал обо всем этом, а потом заметил, что стою у бабушки меж колен, вжимаясь лицом в ее плечо, и пытаюсь зажать себе рот, и не могу, не могу, и она гладит меня по голове, и вокруг — люди, какие-то совсем чужие, ненужные нам люди, и дед на столе, и все, как я слышал и читал где-то, и бабушка гладит меня по голове, как маленького, и тихонько приговаривает:
— Поплачь, поплачь...
26.Война продолжалась... Но даже здесь, в глубоком тылу, не было мира... Ни в душах людей, ни в том, что было вокруг...
27.Оставив две могилы в узбекской земле, мы с бабушкой вскоре вернулись в Астрахань. Старый дом на Канаве нас обоих страшил, мы никогда к нему не подходили даже близко. Тетя Муся, по безграничной своей доброте, предложила жить у нее, и мы с облегчением согласились.
28.И вот наступил день, которого ждали все...
Утром — было еще раным-рано — кто-то застучал, заколотил в дверь, и она задергалась, зазвякала железным крюком, на который ее запирали на ночь.
— Кто там?.. Что случилось?.. — донесся до меня сквозь сон бабушкин голос.
— Отпирайте, люди добрые!.. Война кончилась!.. — кричала, смеялась, барабанила в дверь наша соседка. — Победа-а-а!...
Она и всегда-то была неуемно шумной, голосистой, веселой, наша Анна Матвеевна (так же, как тетя Муся, она с давних лет работала в больнице, заведуя не то прачечной, не то душевой), но тут... Крюк в бабушкиных руках запрыгал, заскрежетал в петле, брякнулся о косяк — и они не вошли, а скорее ввалились, вкатились в комнату, обнявшись и целуя друг друга...
— Ах ты ж Муся ты моя Абрамовна!... — бросилась Анна Матвеевна к выходящей из своей комнаты тете Мусе. — Кончилась, проклятущая!... — Она так стиснула, что чуть не задушила худенькую, субтильную тетю Мусю. — Бог даст, Машутка моя скоро вернется!..
Дочь у нее была на фронте, и она сама всю войну растила внука.
— Ты сама, сама слышала?.. — говорила тетя Муся, смеясь и ловя рукой соскальзывающее с носа пенсне.
— Да господи! Да там и сейчас передают!..
У нас, как назло, испортился репродуктор, и тетя Муся ушла к соседям — «собственными ушами» убедиться, что войны больше нет, наступила победа...
Бабушка, притворив за нею дверь, вернулась, постояла посреди комнаты, потом вдруг охнула и опустилась на табуретку возле стола. Она сидела спиной ко мне, я видел только ее узкие, сутулые, мелкой дрожью дрожащие плечи.
— Р-р-ахиль... — нерешительно произнес Виктор Александрович, войдя в нашу комнату-кухню. Он был, против обыкновения, в подтяжках, из-под распахнутой на груди рубашки белой пеной пузырились курчавые седые волосы.
Р-р-рахиль... — повторил он, заикаясь больше, чем всегда, и глядя не ка бабушку, а куда-то в пол, себе под ноги. — Ведь не т-только у вас одной, Р-рахиль... Не только у вас од-дной...
Мы все так ждали этот день... Мы верили — в этот день все возможно, любое чудо... И никто бы, наверное, не удивился, если бы сегодня слепые — прозрели, глухие — услышали, хромые и безногие пустились в пляс... И мертвые — воскресли...
И мертвые — воскресли...
Это было бы так справедливо...
Было 9 мая 1945 года.
День Победы.
День, которого ждали все...
Глава пятая
МЯТЕЖ
О временах Отечественной войны и — в дальнейшем — «оттепели» написаны Монбланы, нет — Эвересты книг. Другое дело — годы, лежащие в промежутке между двумя этими эпохами: о них не сказано почти ничего.
Но именно этот период в жизни страны содержит концы прошлого и начала будущего, туго переплетенные между собой. И то, что впоследствии множеством людей считалось чуть ли не вторым рождением — XX съезд, знаменитый «секретный» доклад Хрущева — психологически —да и не только психологически! — имело истоком те годы...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});