не собираюсь ломать двери и крушить мебель, убеждая слушателей в истинности и материальности колдовства. Я просто хочу вместе со слушателями подумать, к каким выводам можно прийти, если вместе с первобытными людьми принять, что весь свет исходит от солнца, что вещи красивы сами по себе и что часть человеческой души может быть леопардом, – то есть признать верной первобытную теорию маны. Согласно этой теории, красота движет
нами, а не
мы сами ее создаем. Дьявол – кто-то другой, не мы проецируем на него наше зло, превращая другого тем самым в дьявола. Существуют внушающие почтение люди, так называемые личности, наделенные маной; они таковы сами по себе и своим существованием никоим образом не обязаны силе нашего воображения. Теория маны утверждает, что должна существовать всеобщая, всепроникающая сила, объективно проявляющая свое действие. Она может
быть (существовать) лишь благодаря своей энергии. Все сущее является силовым полем. Первобытная идея маны тем самым выражает психическую энергетику.
Пока мы без особых затруднений следовали за первобытным мышлением. Если же этот взгляд, сам по себе вполне последовательный, развить дальше, то психические проекции, о которых мы говорили, превратятся в свою противоположность: не мое воображение или эмоция делают из знахаря чародея, он в самом деле является чародеем и проецирует свое магическое воздействие на меня; это не я порождаю галлюцинации духов, а они сами являются мне по собственному побуждению. Когда мы сталкиваемся с такими утверждениями, логическими производными теории маны, то вынуждены оглядываться по сторонам в поисках наших чудесных теорий о психологических проекциях. В реальности тут подразумевается следующий вопрос: возникает ли психическая функция, душа, дух или бессознательное, во мне, или психика в начале формирования сознания существует вовне в форме целесообразных и произвольных сил, а далее постепенно врастает в человека по мере его душевного развития? Были ли так называемые отщепленные части души на самом деле частями целостной индивидуальной души – или, скорее, это существующие в себе психические единицы (в первобытном определении – духи, души предков и тому подобным), которые в ходе развития внедрялись в человека, составляя в нем тот мир, который мы теперь обозначаем как психику?
Этот ход рассуждения выглядит, разумеется, сомнительным парадоксом. Но если принять во внимание его основания, он покажется достаточно здравым. Это подход не просто религиозный, но отчасти педагогический, поскольку мы можем посеять в человеке нечто психическое, чего в нем до этого не было. Существуют внушение и влияние, а наисовременнейший бихевиоризм[94] в этом отношении питает весьма экстравагантные надежды. Идея комплексного совокупного развития психики оказывает влияние на первобытные воззрения в различных формах, например, в виде широко распространенной веры в одержимость, инкарнацию предков, переселение душ; да и мы, поднимая бокал «за здравие», произносим фразу, имеющую смысл: «Будем надеяться, что новая душа тебе не повредит». О комплексном совокупном развитии напоминает и то наше ощущение, когда мы чувствуем, что в процессе собственного развития достигаем единства и цельности личности, избавляясь от множества противоречивых ипостасей. Наше тело состоит из множества менделевских единиц[95]; нельзя исключать, что психика разделяет с телом эту участь.
Материалистические воззрения нашего времени лелеют сходное убеждение и выказывают сходное с архаическими устремление, то есть приводят к тем же окончательным выводам, к признанию, что индивидуум выступает в первом случае результатом слияния естественных причин, а во втором – возникает из произвольных случайностей. В обоих случаях человеческая индивидуальность признается несущественным и случайным плодом воздействия субстанций окружающей среды. Это воззрение вполне укладывается в архаическую картину мира, где обычный отдельный человек нисколько не значим: он заменяем и преходящ. Материализм на обходном пути строжайшей причинности вернулся к первобытному восприятию. Однако материалист радикальнее, так как взгляд его более систематический, нежели взгляд первобытного человека. Последний обладает преимуществом непоследовательности: он исключает личностей, наделенных маной. В ходе исторического развития те достигли положения божественных фигур, героев и богоподобных царей, которые питаются неиссякаемой пищей богов и обрели бессмертие. Да, идея бессмертия индивидуума, его непреходящей ценности, обнаруживается уже на ранних этапах архаики, прежде всего в вере в духов; затем в мифах о временах, когда не существовало смерти, что явилась в мир в результате какого-то глупого недоразумения или чьей-то небрежности.
Первобытный человек не осознает этой противоречивости своего мировоззрения. Мои негры уверяли меня в том, что не знают, что с ними произойдет после смерти. Они умрут, перестанут дышать, их отнесут в буш, где трупы сожрут гиены. Так они думают днем; ночами же мир наполняется духами умерших, которые наводят порчу и болезни на людей и скот, нападают на ночных путников и душат их, и т. д. Европеец мог бы просто разорваться от подобных противоречий, присущих первобытному мышлению. Есть университеты, в которых мысль о божественном вмешательстве объявляется непререкаемой истиной, а при них существуют богословские факультеты. Ученый-материалист, который посчитал бы недостойным для себя приписывать даже мельчайшее изменение какого-либо вида животного акту божественной воли, может придерживаться установленной христианской религии, которая каждое воскресенье доказывает свое влияние. Тогда к чему нам возмущаться первобытной непоследовательностью?
Из первобытного мышления человечества попросту невозможно вывести какую-то философскую систему – лишь прозрачные антиномии, которые, однако, образуют неисчерпаемую основу всей духовной проблематики. Являются ли коллективные представления архаического человека глубокими или только кажутся таковыми? Существовал ли смысл с самого начала или он был сотворен человеком позднее? Я не могу ответить на эти сложнейшие вопросы, но хотел бы – в заключение – рассказать еще об одном наблюдении, которое сделал у горы Элгон. Я расспрашивал всех подряд о каких-нибудь следах религиозных идей и церемоний, но на протяжении многих недель не обнаружил ровным счетом ничего. Мне позволяли ходить куда угодно и охотно отвечали на мои вопросы. Я мог общаться без неуклюжей помощи туземного переводчика, ибо многие старики говорили на суахили. Сначала люди стеснялись и были весьма сдержанными и скрытными, но, когда лед удалось сломать, принимали меня вполне дружелюбно. Они ничего не знали о религиозных обычаях. Я не унимался, и однажды, в конце очередной бесплодной беседы, один старик вдруг воскликнул: «Утром, когда встает солнце, мы выходим из хижин, плюем на ладони и подставляем их солнцу». Я упросил показать мне церемонию и точно ее описать. Местные плюют или изо всех сил дуют на приставленные ко рту ладони, а затем поворачивают их к солнцу. Я спросил, что это значит, зачем они это делают, зачем дуют или плюют на ладони. Но все было напрасно: ответ был один – так делали всегда. Получить какое-либо вразумительное объяснение было решительно невозможно, и мне стало