Ричард Федорович боязливым взглядом окинул девушку. О! Неужели он был слеп? Этот выпуклый лоб, тонкий и прямой нос, черные волосы — все эхо точно было взято у Ивана, а эти задумчивые и печальные глаза и этот маленький ротик с меланхолической улыбкой несомненно принадлежали Ксении.
Удивленная и смущенная молчанием гостя и его странно-пытливым взглядом Виолета спросила после минутного молчания:
— Что вам угодно от меня и с кем я имею честь говорить? Ваше имя заставляет меня предполагать, что вы родственник Ивана Федоровича.
— Я его брат. Я хотел бы поговорить с Вами об очень важном и лично касающемся вас деле. Не согласитесь ли вы дать мне некоторые указания относительно ваших родителей, вашего детства и, вообще, ваших воспоминаний, касающихся этой эпохи? — сказал Ричард, делая над собой усилие.
Яркий румянец залил очаровательное личико Виолеты. Указав гостю на стул, она сказала после минутного колебания:
— О! Вы затрагиваете глубокую рану. Я ничего не знаю о моих родителях и моем детстве. Иногда воспоминания преследуют меня, но они так смутны, что я сама себя спрашиваю, не было ли все это сном?
— Не сочтите за нескромное любопытство, если я попрошу вас передать мне все ваши хотя бы смутные воспоминания и все, что может служить указанием для выяснения вашего происхождения. Поверьте, что только важные причины заставляют меня надоедать вам тяжелыми вопросами.
— У меня нет причин скрывать что-либо; напротив, ваши вопросы выражают участие и пробуждают мои давнишние надежды, мечтания проникнуть в тайну моего прошлого и найти моих родителей или, по крайней мере, узнать, кто они были и где жили, — взволнованным голосом ответила Виолета. — Прежде всего, я скажу Вам, что знаю, и потом что предполагаю. В то время, когда начинаются мои ясные и точные воспоминания, я находилась у госпожи Видеман, которая утверждала, что подобрала меня сироткой и приютила у себя из милости, но никогда она не говорила ни слова о социальном положении моих родителей, о их кончине и о причинах, побудивших ее взять меня. Она была сурова и зла и дурно обращалась со мной. Еще совсем маленькой я должна была исполнять обязанности служанки. Иногда, пьяная, она награждала меня подзатыльниками и кричала: «Я устрою им эту штуку и сделаю из тебя кокотку!» Для меня было истинным освобождением, когда тетя Каролина (она требовала, чтоб я так называла ее), уехала в Ниццу и вместо нее домом стала управлять госпожа Дюмон. Последняя была старая учительница, жившая процентами с капитала, собранного с таким трудом. Убедившись в ее безусловной честности, тятя Каролина доверила ей управление своими меблированными комнатами, разрешив ей за этот труд пользоваться бесплатно комнатой. Эта добрая и святая женщина заинтересовалась мной, освободила меня от грубой работы и стала давать мне уроки. Ей я обязана своим развитием. Она же пробудила во мне первые подозрения относительно незаконности моего пребывания у Видеман и усиленно старалась оживить во мне самые смутные воспоминания о моем раннем детстве. Это время было самым лучшим в моей жизни, так как позже у нас поселились две старые актрисы, Леклерк и Пиньоль, у которых явилась несчастная мысль сделать из меня опереточную актрису. О следовавших за этим противных годах я не скажу ничего. Я всегда питала отвращение к сцене, и это было тяжелым учением. Но не в этом дело. Мне исполнилось уже тринадцать лет, когда в мои руки попало существенное воспоминание о моем детстве. Когда Видеман известила о своем приезде, я должна была прибрать комнату, которую она всегда оставляла себе. Там, в старой шифоньерке я нашла забытый дорожный мешок с детскими вещами. Сейчас я покажу вам его. С этого дня у меня сложилось убеждение, что Каролина не имела на меня никаких прав, и что она, может быть, украла меня, так как вид этих вещей сразу пробудил во мне воспоминание о красивой и изящной даме, державшей меня на коленях, ласкавшей и целовавшей. Я помню также маленького мальчика, игравшего со мной. Но подождите, я покажу вам эти вещи.
Виолета говорила с все возрастающим волнением. С быстротой молнии она бросилась в свою комнату и принесла оттуда пакет. Положив его перед Ричардом Федоровичем, она поспешно развернула его.
Последний, неспособный говорить, слушал ее с тяжелым сердцем, восставая против очевидности, что ребенок, с таким отчаянием разыскиваемый и так горько оплакиваемый, был это самое разбитое и погубленное существо. И кем же погубленное! О, зачем только он нашел ее?.. Зачем только не умерло это несчастное дитя!
Вся поглощенная своим собственным волнением, Виолета не обращала никакого внимания на волнение своего гостя. Дрожащими руками развернула она перед Ричардом Федоровичем маленькую рубашечку, полосатые чулочки, кожаные золотистые туфельки и белое пикейное платьице, отделанное кружевами, столько раз описанное Ксенией Александровной. Потом она достала и показала тоненькую золотую цепочку, на которой висели крест и образок Пресвятой Девы Марии.
Распаковывая то, что она называла своими реликвиями, Виолета продолжала говорить, путаясь в словах и обрывая фразы, до такой степени она торопилась. Глаза ее были затуманены слезами.
— Странная вещь! С тех пор, как я живу здесь, в этом доме, мои воспоминания стали еще живее. Из окна гардеробной видны уголок сада, толстый дуб и балюстрада террасы. Если бы это не было невозможно, я поклялась бы, что уже видела все это, а также старые часы с появляющейся при бое птицей. Когда я увидела метку «О. Г.» с короной… рубашечка и панталоны батистовые… мои родители, должно быть, богатые люди… и набожные; это доказывают крест и образок… Ах, я помню, что дама давала мне совсем другое имя, а не Виолета, только я никак не могу вспомнить его… Оно было короче.
— Ольга, — машинально сказал Ричард Федорович, не сводя глаз с метки, уничтожившей последние сомнения.
Молодая женщина сразу умолкла и сжала голову обеими руками.
— Вы сказали Ольга! Это именно то имя, какое мне давали и которого я никак не могла вспомнить! Но в таком случае, вы знаете моих родителей? Где они? Говорите!.. Да говорите же!..
Виолета схватила руку Ричарда и только тогда заметила его страшное волнение. Жалость, смешанная с чем-то неопределенным, отражалась в его взгляде и звучала в его голосе, когда он тихо пробормотал:
— Несчастное дитя! И зачем только я нашел тебя!
Виолета быстро отступила назад. Смертельная бледность сменила ее румянец. С минуту, широко открытые глаза ее переходили то на Ричарда Федоровича, то на разложенные на столе вещи. Вдруг она глухо вскрикнула, и слезы ручьем брызнули из ее глаз.