именно в период моей полнейшей апатии, когда я серьёзно подумывал о дезертирстве, когда думал о вариантах бегства за границу — хотя бы в ту же Америку — к нам в гарнизон приехал контр-адмирал Александр Фёдорович Можайский. Смотря на наши стройные ряды, он не находил ничего примечательного, пока не взглянул на меня… Честное слово, я понятия не имею, что он приметил во мне особенного. Мне его взгляд сразу понравился: такой добрый и понимающий, будто ты его кровный внук. После смотра он вызвал меня к себе и долго расспрашивал о моём положении, о моих мечтах… Узнал он, в том числе, и о последних словах моего отца. Именно тогда он оставил моей матушке весьма солидную сумму, пообещав наладить регулярную пенсию, а меня забрал прямиком в столицу, где мне и было предложено вступить в ряды «Золотых крыльев». Таким образом я и оказался здесь, среди вас.
Гладерика всё это время слушала его рассказ, затаив дыхание. Он до глубины души тронул её сердце и вмиг заставил пересмотреть своё отношение ко всему происходящему вокруг неё.
— К чему я рассказал тебе всё это? Я хочу, чтобы ты понимала: я не гонюсь за славой, не хочу быть венценосным испытателем первого в мире аэроплана нового типа. Всё, что мне нужно — это исполнить последнее наставление отца. Разве я не сделал этого? Моя «Хартия», между прочим, первой поднялась в воздух. Кроме того, на «Идиллии» дадут возможность полетать каждому, а совсем скоро, после завершения наших испытаний, данный тип аэропланов будут выпускать серийно. Разве я не исполняю этим его последнее желание? Кроме того, я хочу навеки избавить род Адлербергов от бедности. И будь уверена — с опытом, полученным в этой эскадрилье, мне удастся это сделать.
Некоторое время после его слов Гладерика молча смотрела своими глубокими синими глазами на него. Смотрела на его белую парадную форму, на потрёпанные временем пуговицы. Всмотрелась она и в его лицо — спокойное, не выражающее никаких эмоций, лишь глаза были чуть прищуренными. Она подозревала нечто подобное и раньше, но только сейчас Стёпа своими словами подтвердил собственное отречение от испытания аэроплана. Это был его манифест, с которым никоим образом поспорить было невозможно.
— Признаться честно, — неуверенно ответила она после долгой паузы, — ты ошарашил меня своим рассказом. И тем больше ты вызывал во мне уважения, чем ближе я знакомилась с твоей жизнью. Знаешь, Стёпа… Ты настоящий герой. Я бесконечно горда, что знакома с таким мужественным, правильным и благородным человеком, — сказала она теперь спокойно и твёрдо, смотря ему прямо в глаза.
— Спасибо, — ответил он. — У меня не было цели выставить себя благородным или что-то в таком роде. Скорее уж, появилась потребность полностью подкрепить как собственную, так и твою уверенность. Тебе сейчас необходима уверенность в том, что никто не попытается урвать на последних минутах твою вожделенную цель. Что-то мне подсказывает, что тебе необходим этот полёт вовсе не из-за славы или чувства собственного достоинства. Твои цели тоже благородны, не так ли?
Гладерику с ног до головы окатило мурашками.
— Это правда! О, Стёпа, как я рада, что ты понимаешь меня! Но вот скажи: как лично тебе добавляет уверенность твой рассказ?
— Это моя исповедь. Именно она и вселяет уверенность в сердце. Впрочем, мы можем поговорить не о ней, а о предстоящем испытании.
— Как пожелаешь, — улыбнулась девушка.
Оставшееся до торжественного построения время они провели в праздных беседах. Впервые Стёпа был разговорчивым — конечно, не в такой степени, каковыми были те же Миля с Ваней Дашковым, но раньше из него нельзя было вытащить и лишнего слова. Так, например, Гладерика узнала, что Стёпе нравятся те же оперетты, что и ей, хотя в остальном их вкусы заметно различались. Из таких разговоров Гладерика сделала вывод, что он был обыкновенным молодым человеком со своими привычками, странностями и предпочтениями; то, что так отличало его от ровесников, шлейфом тянулось из детства, когда в минуты горя и страданий он прятал свои мальчишьи слёзы от своих измученных родителей. Гладерика твёрдо решила, что с таким человеком нельзя разрывать приятельских отношений, пусть даже он будет за многие тысячи километров от неё. Уже после того, как их позвали на построение, она сказала:
— Помнится, ты согласился со мной, что мы останемся друг для друга вечными недругами, несмотря на прожитое вместе. Однако быть врагом тебе — это предательство самой себя.
Стёпа улыбнулся. Улыбка его была сдержанной, но тёплой и обнадёживающей. Гладерика ответила тем же.
— Что ж… С Богом! — сказали они друг другу.
Это построение проводилось не у штабной палатки, а у ангаров — до него ещё необходимо было дойти. По дороге они заметили, что людей на аэродроме стало куда больше: везде то и дело сновали солдаты, лакеи и благородные господа с пышными усами и в серых деловых костюмах. Придя на место, они обнаружили большую делегацию, в числе которых были и министры, с которыми у Романа Ивановича на днях проходило совещание, и генералы, и чиновники. Рядом с воротами стоял грузовой автомобиль с большим красным крестом на корпусе. Масштаб события стал ясен, когда на территорию строевым шагом прошла рота солдат с музыкальными инструментами в руках. Гладерика смотрела на всё это — и не могла никак осознать, что всё это происходит взаправду. Вот кандидаты выстроились в одну шеренгу, вот зазвучал приветственно и громко оркестр, вот вынесли знаменосцы флаг страны и эмблему эскадрильи. И всё было столь торжественно, столь радостно, будто бы и не было до этого дня никаких горестей и слёз, с которыми пришлось столкнуться девушке. «Вот бы Александр видел то, что вижу я… — подумала она». Вновь он появился ярким образом в её голове. Вновь увидела она его недоумевающее лицо, и вновь горечь норовила пробраться сквозь заслоны радости. Гладерика твёрдо решила, что после успешного полёта первым делом побежит к нему в лазарет и наконец-то во всём признается, полностью откроется. Твёрдая решимость вспыхнула в её глазах — и, прежде понурая, девушка гордо вскинула голову, засияв ослепительным блеском золотистых своих волос. Солнце обдало её горячим потоком своих лучей, когда она гордо встала в шеренгу ко всем остальным. На неё смотрели её товарищи — кто с изумлением, кто с восхищением, а кто старался спрятать свой завистливый взор. С этого момента время замерло, и никто больше не пытался заговорить с ней. Все стояли, боясь лишний раз шелохнуться. Даже Гриша Добров — и тот перед лицом высшего командования постеснялся отвешивать