Были и другие разрушенные здания, повреждения, которые портили городской пейзаж, но было непозволительно тратить время на размышления об этом.
Когда мы достигли нашей улицы, мое сердце екнуло.
Мой темп замедлился.
Я вбирала каждую крошечную деталь.
Все казалось нормальным, практически неповрежденным насилием, охватившим город только прошлой ночью.
Было такое чувство, будто целая жизнь прошла с тем пор, как родители выставили сестру и меня на атакованные улицы.
Впереди стоял наш дом в тишине и полной темноте.
Вокруг меня ползло отчаяние, сжимая, пока я думала, что легкие могут разрушиться.
На пороге я поставила Анжелину на землю еще раз и толкнула дверь.
Открыто.
Родители никогда не оставляли дверь открытой раньше.
Я открыла ее внутрь, скрип петлей объявил о нашем прибытии.
Я держала Анжелину за своими ногами, защищая ее, пока мое горло сжималось.
Как Торговцы мы были лишены электрических фонарей в доме, они были роскошью не по доходам нашей семьи. Так что я возилась внутри двери в поисках лампы, которая всегда была там.
Но в этот раз не было, так же, как на столе.
Удушье от страха стало чем-то реальным.
“Останься тут,” — попросила я мягко. Но Анжелина сжала руку сильнее, ступая за мной, отказываясь отставать от меня.
Я с трудом моргнула, пытаясь приспособиться к отсутствию света в стенах собственного дома.
Когда я снова сделала шаг, стекло хрустнуло под ногами, и хватка Анжелины стала отчаянной.
Каждый шаг был громкий, и внутри я содрогалась от шума, который создавала.
Я бесцельно пыталась что-то нащупать в темноте руками.
Я подпрыгнула, когда наткнулась на большой обеденный стол, за которым мы кушали, но, по крайней мере, теперь у меня был ориентир.
Пальцы прошлись по его поцарапанной поверхности, чувствуя знакомые трещинки, которые всегда там были, и затем на меня нахлынуло облегчение, когда пальцы задели свечу точно там, где она и должна была быть, в центре стола.
Я прошла вокруг стола, взяв свечу, к буфету и порылась в ящике в поисках спичек, которые, знала, что найду.
Это бледное пламя было прекраснее всякого рассвета, что я когда-либо видела.
Я тяжело вздохнула, глядя на него.
Свет дал мне смелости попробовать необходимый мне голос впервые с момента, как переступила порог.
Это только выглядело органичным, позвать родителей на языке, который они предпочитали.
Я повернулась вокруг себя, Анжелина все цеплялась за меня, пока я исследовала дом.
“Мам! Пап!”
Слова едва достигли языка, как я сглотнула их.
Мой дом — наш дом — не мог быть более разрушен, будто бомбы нашли путь внутрь.
Но знала, дело не в этом.
Стены все еще стояли, все еще крепкие.
Пальцы Анжелины сжали мою руку.
“Я не знаю.”
.
.
Ответила я с тихим дыханием.
Я просканировала глазами каждый угол, каждое место, которого достигал свет, надеясь, что мы были одни, что, кто бы это ни сделал, он уже покинул наш дом.
Теперь я знала, без сомнений, родителей здесь не было.
Что-то заставило их уйти.
Разбитая лампа у двери была только началом, дом был разграблен.
Мебель перевернута.
Подушки разодраны, и то, чем они были набиты, словно кровь, заполняло пол.
Книги и фотографии выглядели так, будто их случайно сдул сильный ветер, а в некоторых местах даже половицы были оторваны от балок.
Я не имела никакой идеи, для чего.
Первым инстинктом было бежать, забрать Анжелину отсюда, на тот случай, если те, кто за это ответственнен, вернутся.
Но это был наш дом, и нам некуда больше идти.
По крайней мере, до тех пор, пока я не получила некоторые ответы.
И я отчаянно хотела узнать, что случилось с родителями.
Анжелина спала на диване, я собрала и набила, как смогла, подушки.
Я не хотела, чтобы она спала в своей кровати, это слишком далеко от того места, где я работала над восстановлением некоего подобия порядка, исправляя повреждения, нанесенные нашему дому.
И она не возражала, она просто свернулась клубочком, громко зевнула и позволила мне укрыть ее одеялом, чтобы ей было теплее.
Сомневаюсь, что она хотела быть далеко от меня также.
Я сделала все возможное, чтобы вернуть мебель на места, а затем смела осколки разбитой лампы от входа и собрала бумаги, книги и фотографии с пола.
Большинство из вещей, которые мне попадались, были знакомые, каждая как часть нашего домашнего очага: написанные рецепты, детские книжки, которые отец читал вслух сначала мне, а потом и Анжелине, маленькая стопка фотографий, что родители могли себе позволить на наш скромный бюджет.
Но попадались и менее узнаваемые вещицы.
Поломанная резная коробочка лежала среди всего прочего у дыры в полу, и я знала, что никогда не видела ее прежде.
Внутри были документы, большинство из которых выглядело старыми, старше, чем поколение моих родителей. Бумага, на которой они были напечатаны, была хрупкой и сворачивалась по краям, чернила исчезли от времени.
Я пролистала их, но не нашла ничего примечательного в их содержании.
Устаревшие сделки с землей, судебные решения и личная переписка, в основном со времен Суверенной Революции.
Но среди них были выцветшие портреты, которые я не узнала.
Старые, но красивые.
И странно призрачные.
Я сидела на коленях, перебирая их и очерчивая пальцами уставившиеся на меня лица.
Я знала этих людей, этих незнакомцев.
Мужчин, женщин, детей.
Я узнавала их позы, выражения их лиц, их черты.
Я изучала фото мужчины, и улыбка коснулась моих губ и моих глаз, как бы перейдя с его губ, его глаз, паутины его светлых волос.
Его лицо было лицом моего отца.
И отца моей сестры, думала я, глядя на спящую на диване Анжелину.
Я протянула руку и пробежалась пальцами по моим щекам, моему носу и моему подбородку.
По мне.
Но кто были эти люди? Почему я никогда не видела этих портретов раньше?
Я вгляделась, пытаясь найти подсказку.
На нескольких фотографиях на мужчинах были своего рода шарфы с одинаковыми эмблемами на каждом.
Я нагнулась и поднесла фотографии ближе к лампе на полу рядом со мной, пытаясь расшифровать надписи на эмблеме.
Но изображение было слишком нечетким, слишком размытым.
Нахлынуло разочарование, и я зажмурилась, пытаясь понять, что же так грызло меня по поводу этих фотографий.
Я взглянула на разрушенную коробочку.
Из кусочков я смогла найти части того же символа, что носили мужчины с фотографий, только теперь он был раздроблен.