У родителей Эгле не дом был — слезы. В одной комнате с Каститисом ютились, на лето Эгле перебиралась в захламленный мезонин. Но это и спасло — когда советские пришли. А вот Пятрасу Дайнавичюсу с его двухэтажными хоромами и хозяйством спокойная жизнь была заказана. В сорок восьмом всю семью выслали, час на сборы дали.
После обеда старик устраивался в кресле-качалке (классическое зрелище; он даже плед на ноги кидал, хотя лето было в разгаре), Эгле подсаживалась, расспрашивала — о прошлом. Рядом с ним она чувствовала себя молодой, он к ней так и обращался — девочка. Хороша девочка в шестьдесят с лишним… И она слушала истории… Пятрас рассказывал, как кинули они с женой на подводу мешок муки, мешок яблок — их можно было выгодно выменять в Сибири на картошку, немного одежды разрешили им взять. Везли в «телячьих» вагонах, где — только нары в несколько этажей. Добирались долго, сутками стояли на железнодорожных станциях; нужду справляли возле вагонов: не до церемоний было. Хлеб, что выдавали охранники, почему-то синюшным цветом отливал. Сослали семью Дайнавичюса — он, жена, двое ребятишек — в Кежму, Красноярский край. Десять лет подряд комендант раз в месяц проводил перекличку — не дай бог опоздать. Работали — хребет трещал, жили впроголодь, но детей подняли. А в пятьдесят восьмом впервые комендант не явился — сняли литовцев с надзора, даже разрешили домой съездить. Только съездить, без права остаться.
Вспоминал и о войне: знавал литовцев, за немцев стоявших, и тех, кто на сторону русских перешел. Сам он в драку не лез: не его это война была. Помнит, как ездил в магазин покупать плотную черную бумагу, чтобы окна завешивать — бомбили, если свет видели.
— А какие были виллы до войны! Мы немецким курортам не уступали…
Яркое впечатление… он стоит, не в силах пошевелиться, — в сотне метров сцена: немец достает из пакетика мармелад, протягивает мальчишкам, а у самого автомат на шее. Старший сын Томас ближе всех стоял к немцу, первый и взял…
В начале девяностых Рута принялась потрясать документами — в попытке вернуть национализированный дом. Там проживали себе четыре семьи, в ус не дули. И попытка удалась, как удавались многие — после того, как Литва из Союза вышла. Дед с внучкой поселились в доме, от которого весной сорок восьмого отошла подвода с мешками муки и яблок… А вот сыновья не вернулись в Палангу.
Эгле слушала истории — сажала на колени хрюшку, гладила теплое тельце. Дни текли…
6
Хрюшки шли на руки охотно. Незлобивые беззащитные создания: глаз черный, круглый, выпуклый — смотрит задумчиво, пока кусочек дыни не исчезнет в пушистой утробке. Эгле научилась отличать шелти от коронетов, знала, кого чем кормить, а когда в конце июля родился Гинтарас, поняла — одиночества больше нет. Гинтараса, шустрого английского селфа золотого окраса, принесла молоденькая свинка Чуча — это была ее первая беременность, и получился только один детеныш. Чуча на сносях походила на мягкую матрешку: возьмешь в руки, осторожно пощупаешь животик, вон он, там, еще один зверек, поменьше. Эгле впервые видела роды: Чуча по-деловому села на корточки, дышала глубоко, черный глаз блестел. Околоплодный пузырь она порвала, умяла за обе щеки плаценту и принялась вылизывать маленького. Золотого, как его было назвать иначе? Эгле предложила имя Гинтарас, Янтарик. Рута согласилась. Руте было все равно. Свиненок был на продажу.
Рута только улыбнулась, когда Эгле сказала: «Давай я его у тебя куплю». Сама по чужим углам, а зверька заводит. Да и нельзя к каждому младенчику привязываться — так никого никогда не продашь. Но Эгле уперлась, и Рута сдалась, исчерпав последний аргумент: «Вы же не станете его выставлять. А у него порода!» Нет, это будет породистый свин, которого оставили в покое.
Ее тоже все оставили в покое. За лето дочери позвонили лишь пару раз. Что до Иосифа, то он жил своей тайной жизнью, шитой крупными белыми стежками. Так был увлечен мымрой, что не находил времени набрать номер Дайнавичюса. Если бы не плюшевое солнышко, хрюкотун Гинтарас, она шкурой чувствовала бы, что не нужна никому. А тут-то травки принеси Гинтусе, то своди его на прогулку.
Как-то собралась с духом, взяла зверика да и пошла знакомиться с хозяевами проданного братом домишки на краю Паланги. Раньше приезжала — даже близко не подходила, горько было. Последний раз она переступала порог своего дома, когда мамы не стало: та лежала на кровати в родительской комнате, и Эгле почему-то подумала — а вдруг спит? — хотя и вызвонил ее Каститис именно потому, что не спала мама.
Хозяевами оказалась приятная молодая пара с ребенком. «Мы сюда только на лето переезжаем, слишком маленький домик, — женщина запнулась, — у вас». — «Теперь уж у вас», — Эгле сжала Гинтараса так, что он пискнул.
7
Зашла в костел Святой Девы Марии — постоять в тишине, напоить зрачок густыми красками витражей. Потом направилась к морю, но до воды не дошла: осенний ветер ужом лез за воротник, обвивал шею — легкий шарфик не спасал. Но за дюнами было тихо. Солнце еще не село, аллея, что бежала вдоль побережья, алела, отливала медью, пронизанная стылыми лучами.
Иосифа Эгле узнала не сразу — только подумала: вон навстречу идет человек с палочкой, как Ося. Кто ж мог ожидать.
— Оля!
— Ося?
Так их и звали когда-то: Ося и Оля. Когда-то.
Взял тур и приехал, вещи бросил в гостинице. «Рута сказала, ты гуляешь…»
И вдруг Эгле ярко, вспышкой, осознала: вот он, ее Дом. Дом, который ушел от гнома…
— Зачем ты приехал?
Слушала его, стоя на аллее, забрызганной солнцем с донышка дня, и — не верила. Хочет приехать жить — дай только срок. Квартира пуста — без нее, Ольги. То позвонить большим трудом было, то вдруг — «квартира пуста». Неужто мымра дала от ворот поворот?
— Я тебе еще здесь нужен?..
Нужен ли он ей — ее ходячий домик. Домик, что носило по российским просторам — и ее вместе с ним. Домик, без которого…
— Дела-ай, ка-ак хочешь…
Умрет, а чувств своих не выдаст. Только слова русские «потекут», смажутся чуть-чуть, подчиняясь закону другого языка: волнуется. Давно это Иосифу известно.
Сказала — «делай, как хочешь», дала карт-бланш. Будто ей все равно. Рута говорит, что не похожа Ольга на довольную жизнью. Заглянул в ее комнатку — тихий ужас: клетки повсюду со свинтусами, в углу топчанчик и лампа нелепая. И в этом виноват он, Иосиф.
Получила, что хотела, а счастья нет. И опять он, Иосиф, повинен.
— Рута жильцов держит?
Кивнула.
— Пойдем, я замерзла.
Шли — молчали. Иосиф думал о том, что придется продавать бизнес — так проще. Квартиру девчонкам оставить. Здесь купить большой дом и сдавать комнаты, как Рута. Не бог весть какое дело, но на первое время сойдет. Потом замутить что-нибудь. Так и не открыл «Сыроежку» в гастрономе: всем «дай», никто ни за что не отвечает, у директора глаза как у рыбы.
— Сюда.
Привела в уютный кабачок, сели возле камина.
— Pra’au, — симпатичная девочка в футболке цветов радуги подала меню, улыбнулась. Ольга махнула кому-то рукой.
— Я знакома с хозяевами. Возьму себе «Суктинис», согреться. Ты будешь?
Вдруг подумалось: вот так и доживут они свои дни — вдвоем. Зимой здесь тихо и ветрено, крики чаек, обжигающий нёбо медовый «Суктинис» и согревающий лучше любой телогрейки. Летом музыка из дверей кафе, пестрые толпы, можно сидеть на берегу, потягивать «Швитурис», их знаменитое бочковое пиво. Этого следовало ждать — разве не знал он, что пройдет блажь у Алены? Тебя оставляют — потому что ты стар, ты ветошь. Но это только тело, ты все тот же, тебе по-прежнему хочется любви. А тебя меняют на кого-то помоложе… что ж, закон рынка. Новая вещь дольше служит. Не свались он к Алене внезапно в тот день, так и не знал бы, почему она твердит — к жене поезжай. И ведь нет чтобы прямо сказать — так и так, другой мужчина, прости. Ведь нет…