Все это происходило в доме литературного и финансового душеприказчика Картера, выдающегося знатока тайной премудрости и восточных древностей креола Этьена-Лорана де Мариньи; Картер повстречался с де Мариньи на войне, когда они оба служили во Французском Иностранном легионе, и сразу прилепился к нему из-за сходства вкусов и воззрений. Когда, отправившись вместе в достопамятный отпуск, просвещенный юный креол свозил истомленного бостонского мечтателя в Байон, что на юге Франции, и открыл ему некие ужасные тайны в незапамятной и непроглядной тьме подземелий, язвинами уходящих под тот долгими веками вынашивающий свое бремя город, — тогда их дружба скрепилась навек. В завещании Картера де Мариньи был назван душеприказчиком, и теперь алкающий познания ученый неохотно распоряжался разделом имения. Для него это было грустным занятием, ибо, как и старый житель Род Айленда, он не верил, что Картер мертв. Но могут ли мистические дрёмы послужить противовесом грубо материальной мудрости мира сего?
Вкруг стола в той необычной комнате в старом Французском квартале сидели те, кто заявил свои имущественные права в этом деле. Обычное юридическое извещение о разборе дела было помещено в тех газетах, где бы его могли прочитать предполагаемые наследники Картера, однако лишь четверо сидели, прислушиваясь к противоестественному постукиванию гробоподобных часов, отмеряющих ход времени не так, как оно идет на земле, и бормотанию фонтана во дворике за полузавешенными вееровидными окнами. По мере того как тянулось время, лица всех четверых почти заволокло курениями из кадящих треножцев — заправленные без меры, они, казалось, все меньше нуждаются в присмотре со стороны бесшумно передвигающегося по комнате и все сильнее поддающегося панике старого негра.
Присутствовал сам Этьен де Мариньи — стройный, смуглый, усатый красавец, все еще моложавый. Эспинуолл, из числа наследников, был грузен, седовлас, с бакенбардами на апоплексическом лице. Филлипс, мистик из Провиденса, — поджарый, седой, с длинным носом меж гладко выбритых щек, немного сутулился. Четвертый в тюрбане брахмана оказался человеком неопределенного возраста — худой, со смуглым, заросшим бородой, на редкость неподвижным лицом с очень правильными чертами и с черными, как ночь, состоящими из одних зрачков, горящими глазами, которые, казалось, взирали из какой-то далекой дали. Он назвался Свами Чандрапутрой, адептом из Бенареса, имеющим важные сведения для передачи; и де Мариньи, и Филлипс, поддерживавшие с ним переписку, не замедлили признать правомерность его мистических притязаний. Он говорил со странной натугой, глухим и неживым голосом, словно английская речь перенапрягала его голосовые связки; однако язык его был столь же правильным, беглым и разговорным, как и у любого коренного англосакса. Общим своим обликом он сошел бы за обычного европейца, но его мешковатый костюм сидел на нем как-то по-особому плохо, а густая черная борода, восточный тюрбан и громадные белые перчатки придавали ему заморски причудливый вид.
Де Мариньи, перебирая в руках пергамент, обнаруженный в автомобиле Картера, держал речь.
— Нет, я оказался неспособен разобрать этот свиток. Господин Филлипс, сидящий рядом, также признает свое поражение. Полковник Черчуорд утверждает, что это не наакаль, в этом языке не видно абсолютно ничего общего с иероглифами знаменитой боевой дубинки с острова Пасхи. Резные фигуры на ларце, однако, наводят на мысль об истуканах с острова Пасхи. Из того, что мне приходит на память, ближе всего к знакам на этом свитке — обратите внимание, что все буквы словно висят на горизонтальных перекладинах-словах, — письмена в некоей книге, которая была когда-то у злосчастного Харли Уоррена. Ее прислали ему из Индии в 1919 году, когда Картер и я гостили у него, и что это за книга, он так и не рассказал, дескать, нам этого лучше не знать, давая понять, что исконным местом ее происхождения могла оказаться отнюдь не Земля. Он взял книгу с собой тогда в декабре, когда спустился в склеп на том старом кладбище, но ни он сам, ни книга так больше и не вернулись наверх. Не так давно, набросав по памяти некоторые идеограммы из книги и сняв фотостатом копию с пергамента Картера, я послал их нашему присутствующему здесь другу — Свами Чандрапутре. Он полагает, что сможет просветить нас на их счет, сверив некоторые данные и наведя определенные справки.
Но остается ключ… Картер прислал мне сделанную с него фотографию. Диковинные вычуры его — не буквы, они восходят, сдается, к той же культурной традиции, что и пергаментный свиток. Картер, бывало, всё говорил, что стоит на пороге отгадки, однако в подробностях ничего не рассказывал. Однажды он впал чуть ли не в поэтический пафос по поводу всей этой штуки. Древний серебряный ключ, говорил он, отворит череду дверей, препятствующих нам вольно шествовать сквозными коридорами пространства и времени вплоть до самого Окоёма, которого не преступал ни один человек с той поры, как ужасающий гений Шаддада возвел и укрыл в песках Аравийских пустынь сказочно громадные купола и бессчетные минареты многоколонного Ирема. Полумертвые от голода дервиши, писал Картер, и помешавшиеся от жажды кочевники приходили обратно, чтобы рассказать о колоссальной арке портала с изваянием длани над замковым камнем, но ни один человек не прошел под арку и не воротился назад, чтобы сказать, что свидетелями его посещения стали оставленные им следы на покрытых гранатовыми россыпями песках под сводом портала. Ключ, высказывал догадку Картер, и был то самое, что тщилась схватить изваянная длань исполина.
Почему Картер не забрал пергамента вместе с ключом, сказать мы не можем. Возможно, он о нем позабыл, а возможно, решил обойтись без него, памятуя того, кто, спускаясь в склеп, взял с собой книгу с подобными письменами и больше уже не вернулся. Или свиток был, по сути, не нужен для того, что затеял Картер.
Стоило де Мариньи умолкнуть, как резким пронзительным голосом заговорил старик Филлипс:
— О странствиях Рэндольфа Картера мы знаем лишь то, что нам видится во сне, чудится в дрёме. В дрёмах побывал я во многих удивительных краях и слышал много удивительных и многосмысленных вещей в Ултаре, за рекою Скай. Похоже на то, что нужды в пергаменте не было, ибо Картер несомненно вернулся в мир своих детских видений и воцарился теперь в Илек-Ваде.
Господин Эспинуолл еще гуще налился апоплексической кровью и зашипел:
— Неужели никто не может унять этого старого дуралея? Хватит с нас уже всякого бреда. Задача состоит в разделе имущества и не пора ли нам приниматься за это.
Первый раз за все время Свами Чандрапутра подал свой странно нездешний голос:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});