Читать интересную книгу Забайкальское казачество - Николай Смирнов

А ведь дивизия Ренненкампфа была сформирована из льготных казачьих полков, и если действия казаков этой дивизии так понравились иностранным наблюдателям, то дела обстояли не так уж плохо. Ну, а что касается «разведывательной и боевой службы», то разговор об этом будет особый.

Слова барона Э. Теттау перекликаются с выводами французского военного корреспондента Л. Нодо. Он пишет: «…Главной причиной недостатка осведомленности, отчего так много терпел русский штаб, является, если можно так выразиться, обнаружившееся банкротство казаков, если не всей кавалерии». И далее: «…уже с самого начала стало заметно(!), что японская кавалерия признает несомненное превосходство над собой кавалерии русских и редко отходила далее чем на 3000 метров от своей пехоты, которая всегда приходит к ней на помощь своим огнем».

Противоречие явное: «банкроты казаки» и «несомненно превосходят» регулярных японских драгун. В этой же статье «Банкротство казаков» Л. Нодо, сам не замечая того, вступает в спор с таким авторитетом в знании кавалерии, как барон Э. Теттау, утверждающий, что каких командиров хороших ни дай казакам, все равно они, то есть казаки, плохи.

«Вне всякого сомнения, — пишет Нодо, — что русская кавалерия и главным образом та, что находится под начальством Мищенко и Самсонова, не раз исполняла блестящие военные поручения. Она умела и собрать кое-какие полезные данные». Далее он акцентирует: «…особенность кампании та, что казаки хотя и подтвердили свою старую репутацию относительно их наезднической выносливости (о чем никто и не спорит), но зато глубоко разочаровали специалистов своими военными действиями, и даже — русских офицеров».

«По мнению самих русских офицеров (?), опыт убедительнейше показал, как и почему современная война не допускает старой тактики, по которой казаки призывались, ополчались и шли первыми навстречу неприятелю. Казаки — превосходные наездники, люди смелые, необычайно выносливые, но они скорее милиционеры, чем солдаты».

«Теперь, понемногу, на практике под неприятельским огнем их военная подготовка закончена, но в начале войны она была самая жалкая; можно сказать, что ее почти не было, или что она была самого старого типа». Все сказанное верно, и никто это не оспаривает, но вина ли в этом казаков, которых не учили воевать по-современному?

«Эти темные люди относились к войне без всякого энтузиазма, потому что им осталась неясной ни ее цель, ни польза, и у них не было ни малейшего понятия о том, почему им надо стараться; и в начале они еле поворачивались и пользы приносили очень мало».

Тоже верно, но тогда не только «темные» казаки, но и высокообразованные офицеры-гвардейцы не понимали целей войны, о чем сетовал генерал Куропаткин в своем письме к императору от 8 июня 1904 года: «Прискорбно то, что некоторые начальствующие лица разных степеней, начиная с ротных командиров, проявляют недостаточную уверенность в нашей победе над японцами и обнаруживают слишком нервное отношение к противнику». В этом же письме Куропаткин признается, что «нижние чины стали тоже более нервны, чем в Русско-турецкую войну. Но все же это прекрасный материал».

«Не только солдаты, но и офицеры не знали точно и осмысленно, во имя чего она началась…» — это мнение военачальника, но то же самое говорили многие, кто воевал на той войне. Армия и народ не были подготовлены к ней ни морально, ни материально.

Он же, Куропаткин, по поводу применения казаков сказал: «Конечно, если бы им почаще приходилось, как это было в стычке под Вафангоу (за несколько дней до большого сражения того же имени), налетать и разносить своими пиками японские эскадроны, то у них бы тогда же пробудилась любовь к этому спорту и они бы смогли, как в доброе старое время, показать свою наездническую удаль и свою физическую силу». Но, опять-таки, казаки ли виноваты в том, что пикам не находили применения их начальники. Далее Нодо, или забыв, что писал раньше, или не осознавая того, что его одна цитата опровергает другую, утверждает, что «…эта иррегулярная кавалерия мало способна к усвоению приемов новой тактики». Ну а как же быть с его словами о «законченности военной подготовки под огнем неприятеля»? Значит, способны были казаки освоить эту науку. Не преминул воспользоваться Л. Нодо испытанным приемом сослаться на кого-то, забыв, кстати, указать источник: «Много раз, в первые месяцы 1904 года, я слышал, как новые, прибывающие из Европы офицеры жаловались на недостаток дисциплины и предприимчивости, на отсутствие развития и энергии, замеченные ими у казаков. Много раз приходилось слышать рассказы — просто анекдоты, — как эти отряды кавалерии, посланные на разведки, преспокойно останавливались в деревушке и занимались своим любимым чаепитием, не замечая того, что местность занята японцами». Жаль, что Нодо не указал на тех офицеров конкретно, что жаловались на казаков, но очевидно одно, что это те офицеры из гвардейцев, которые, побыв с казаками месяц-другой и получив орден, стремились поскорей уйти в большой штаб, в адъютанты или на другую должность, но подальше от трудной и опасной службы в казачьих частях. О таких кулуарных разговорах пишет и Теттау. Но ради справедливости, забегая вперед, надо отметить, что большинство из прибывших офицеров-гвардейцев честно, самоотверженно и добросовестно выполняли свои обязанности на незначительных должностях казачьих офицеров, командуя полусотнями, сотнями и — редко — полками.

Они были исполнители, а решение на использование конницы принималось высокими начальниками, в больших штабах. Подавляющая часть офицеров-гвардейцев, сиятельных и титулованных особ, цвет русской аристократии, стойко переносили все тяготы и лишения войны вместе со своими казаками от начала и до конца боевых действий на Маньчжурском фронте и очень тепло и с благодарностью отзывались о забайкальских казаках.

Немецкий военный и французский журналист, пишущий о войне, едины во мнении, что казачество изжило себя. Вместе с тем они восхищаются казаками, наблюдая их учения: «Мы были поражены, насколько даже движение галопом в сомкнутом строю выполнялось хорошо»; «усерднее всего казаки упражнялись в „лаве“, но нам пришлось видеть и целые полки в сомкнутом строю». Если на учениях один из элементов «боевой службы» — атака — понравился барону Э. Теттау, то, к сожалению, в ходе боевых действий ему так и не удалось наблюдать ни атаки «лавой» полком, ни сомкнутым строем. За всю войну то, чему казаки были обучены, по мнению Теттау, хорошо, они так и не Применили в составе полка, бригады, дивизии. Сомкнутый строй вообще не применялся, а «лавой» атаковали сотней, двумя и редко — неполным полком. А кто в этом виноват? Казаки выполнять приемы умели, но ведь этого мало — надо применить знания, полученные на учениях, в бою, а для этого нужны условия боевой обстановки, благоприятная для действия конницы местность и решение командира на атаку тем или иным способом. Разве виноват был казак, что за всю войну ему не дали проявить себя в лихой, яростной атаке полком, бригадой, дивизией? То в гору загонят, где и взводу на конях не развернуться, то момент для атаки прозевают «хорошие начальники», которыми восхищается барон.

То, что не видел профессиональный военный подполковник барон Теттау, сумел разглядеть корреспондент Нодо, а это тот психологический момент, когда русский солдат-пехотинец не мыслил себя без присутствия рядом, зримо или незримо, казака. Так уж повелось, что русский солдат-пехотинец, артиллерист всегда чувствовал себя увереннее, если действовал совместно с казаком. Совершает пехота марш — казак впереди, охраняет ее от внезапного нападения противника; пехота отдыхает, а казак сторожит ее покой, находясь в сторожевом охранении; пехота в обороне, а казачьи разъезды на передовой позиции, в готовности предупредить о надвигающемся противнике. Казак на войне был нужен всем.

Описывая кошмар отступления Русской армии на Мукден, Л. Надо вынужден был признать, что вид казаков, маячивших вдали, «успокоительно» действовал на пехоту. Вот как он об этом пишет: «Мы шли прямо на Восток. Мы со всех сторон были окружены казаками. Мы их замечали издали, как черные точки; они же без отдыха ехали по сторонам нашей колонны; иногда они исчезали в глубине синеватого горизонта; иногда их неподвижный силуэт возвышался на каком-нибудь холме, вырисовываясь на фоне неба. И успокоенная присутствием этих бодрствующих „сторожевых псов“ пехота приободрилась, успокоилась, подумывая о следующей остановке». Тот же Нодо, человек, без сомнения, храбрый, дважды благодарит судьбу за встречу с казаками.

Первый раз, когда, спасаясь от японцев, занявших Синминтин, под видом коммерсанта следовал по дороге на Мукден с риском быть захваченным и изуродованным шайкой хунхузов. «Мы по всем сторонам искали следы первых бойцов — задир Русской армии», — так он называл казаков. Он не скрывал своей радости, когда в ближайшей деревне из-за трубы на крыше фанзы заметил две косматые точки, отчетливо видимые на фоне ясного неба. «Тут не надо было догадываться. Это были папахи. Там были казаки!» Встреча с казаками означала спасение и окончание всех переживаний.