— И ты этим летом ходил по полю с закатанными рукавами?
— Я не ходил с закатанными рукавами, но мне нужно было сделать так, чтобы ко мне в окопы противник так не пошел. Хороший командир пустит своих солдат в атаку только после того, как убедится — девяносто процентов личного состава обороняющихся погибло. Вот тогда можно идти по полю… Но этот человек, — снова возвращается к попутчику, — он вызвался быть солдатом, и он должен был выполнять свой солдатский долг, переносить все тяготы и лишения, а также приказы командиров мужественно. Тем более что он — доброволец из России.
— Он — прежде всего, житель мегаполиса, — напоминаю я.
— А этими чеченами все бредят, — продолжает он. — Даже женщины в Гуково (Ростовская область) рассказывают друг другу, что, непонятно откуда взявшиеся, приходят туда чечены. Переходят границу, вырезают украинских солдат, а потом под утро возвращаются через границу, приходят в Гуково, и этими же ножами режут баранов, едят, танцуют лезгинку.
— Но это же неправда?
— Неправда. Но все в нее верят. Как и в то, что чечены ходят по лесу бесшумно и достают кишки спящих украинских солдат через рот. А знаешь, почему живут эти страшилки про чеченов? Потому что все привыкли ночью в окопах спать!
— Ночью убивают бесшумно, — произношу я, глядя в окно, на Ростов‑на-Дону, который еще не спит.
Ростов‑на-Дону. Кофейня. Казачий атаман возвращается в Луганск. Сегодня у меня есть время задать ему только два вопроса — о чеченцах и о добровольцах. На первый он отвечает коротко — чеченских бойцов распиарили сверх меры. Они хороши в горной местности, но Донбасс — плоскость. Слава сыграла против них — узнав, что в составе группы есть чеченцы, украинская армия применяет к ним удвоенную силу.
— Что касается «баз» ополченцев, — говорит он, — это не тренировочные базы. Тут много туристических баз — отсюда название. Недавно какое-то ваше СМИ писало о базах, где тренируют добровольцев. «Минплита» — это полудохлая турбаза на левом берегу, достаточно дешевая. Ее оккупировали ополченцы. Там перевалочная точка для них. Но не лагерь подготовки! Они живут там дня по три и уже с нашей помощью двигаются дальше. У них там сейчас охрана, и теперь они ни с кем из журналистов общаться не хотят! Но добровольцы едут со всей страны, а все дороги ведут в Ростов. Часть ополченцев по утрам устраивает пробежки и занимаются тактикой по кустам. Что для аборигенов иногда выглядит довольно странным, — смеется. — Остальное расскажу при новой встрече, не сейчас.
Он уходит. Уезжает в Луганск. Через несколько дней вернется — с потерей. Один казак из пятидесяти добровольцев погибнет. Но только при новой встрече я смогу спросить — погиб он днем или ночью.
Бессилие насилия
В мирном урегулировании военного конфликта на юго-востоке Украины наметился робкий прогресс. В понедельник в Минске состоялись закрытые переговоры трехсторонней контактной группы с участием вице-премьера ДНР Андрея Пургина. Конкретных результатов нет, стороны взяли тайм-аут до пятницы, но первый шаг в правильном направлении сделан: Киев признал в качестве равноправного партнера по переговорам тех, кого еще вчера называл террористами. Это путь, по которому вынуждены идти все государства мира, желающие прекратить на своей территории конфликт, неразрешимый методами насилия. «РР» проанализировал мировой опыт прекращения подобных конфликтов, а чтобы ни у кого не оставалось сомнений в необходимости прекращения огня, мы публикуем, пожалуй, самый страшный репортаж с этой войны.
Сквозь густые деревья по обеим сторонам хуторской дороги белеют дома. Калитки — на запоре, окна — глухие. На хуторе тихо — лишь насекомые громко жужжат в траве, а издали — там, где проезжая часть заканчивается, звучат залпы тяжелых орудий. Они то приближаются, то отдаляются. Дорога сворачивает вправо, и открывается ничем не огороженный въезд во двор.
Сбоку — большой стог сена, ржавый колодец. Неширокая тропа, затененная кронами низких деревьев, ведет дальше — к покосившемуся домику, словно собранному из разных, уже непригодных частей, сшитых деревянными заплатами. Из черного сарая выглядывает коза. С лаем выбегают три собаки — большие, белые, гладкие с черными пятнами на левом глазу. За ними несется выводок таких же бело-черных щенков. По мокрому двору, со втоптанной в него соломой, ходит множество кур и котят. Из дома на лай выбегает девочка, завернутая в старый большого размера пуховик. Прикрикивает на собак. Заканчивается двор клетками с кроликами, за ними начинается желтое поле, и вот оттуда — гремит и ухает.
— Не бойтесь, — говорит девочка, ее зовут Вероника. — Наши нас защитят… А вам не нужна собачка? Мы не продаем, мы их дарим. Бабушка с дедушкой поехали в Матвеев Курган, а меня оставили — чтоб я свинок покормила.
По дороге проходит БТР, оставляя после себя в предвечернем воздухе разводы тяжелой пыли. Солнце сидит уже низко, выглядывая из-за ветвей деревьев, огораживающих двор.
— Там война, — Вероника машет рукой в сторону поля, — там хорошие люди гибнут, честные и ни в чем не виноватые.
— А что это за люди? — спрашиваю ее.
— А все люди — хорошие, добрые, честные и невиноватые, — отвечает она.
— Где твои мама и папа? — спрашиваю я.
— Мама в больнице лежит, — отвечает Вероника. Приходит отдаленный залп. — Не бойтесь, это наши стреляют, — говорит она. — Ну и что? Они родину защищают. Ну и что? Стреляют — иногда вон туда, — поддерживая пуховик, чтобы не распахнулся, показывает рукой, в которой держит сочный надкусанный помидор, на поле, — и вон туда, — показывает в сторону сарая, — и туда.
Во двор заезжает изумрудный «Москвич». Останавливается возле нагромождения сырых досок и железяк. Из него выходит худой ссутуленный дед с окладистой, почти профессорской бородой. На нем — мешковатые штаны. Яркие голубые глаза улыбаются из-под козырька старой кепки. На его жене ярко-синий платок, кажется, в точности подобранный под цвет ее глаз.
— У нас гости, — радуются они.
— Вы не обращайте внимания на наш беспорядок, — говорит женщина, — мы здесь в девяносто втором поселились — убежали от войны в Грузии. Здесь тогда много было домов. А потом все переселились в соседнее село, а у нас денег не было, чтоб там землю купить. А грузины нам сказали: «Грузия — для грузин». Наши родители там с тридцать шестого жили, они — военные. И по-грузински мы говорили, и работали там. Муж там начальником АТС был. А теперь посмотрите на него — старик, — она показывает на мужа, тот улыбается, и она улыбается в ответ съеденными зубами.
По дороге снова идет техника. Сейчас мы стоим в глубине двора, техника скрыта деревьями, можно почувствовать только, как от нее дрожит земля.
— Вы знаете, сколько тут наших стоит? — спрашивает женщина, прикрыв рот рукой. — Ведь если украинские военные выйдут из котла, они сразу к нам попадут.
— И вы не боитесь, что кто-нибудь из них придет к вам на хутор? — оглядываюсь на поле.
— А кто их оттуда выпустит, деточка? — еще тише спрашивает женщина. — К нам пришли недавно, говорят: «Собирайтесь. Сейчас же уезжайте в Анастасиевку». Мы собрались, поехали. В тот же день дед вернулся. А куда я без него, — они снова обмениваются улыбками. — Вот так и живем. Снаряды через голову летают. Ну и что? — спрашивает она таким же тоном, каким только что эти же слова произносила ее внучка. — Они нас защищают. Ну и что?
Мы выходим на дорогу — на звук приближающихся машин, которые здесь, кажется, ходят бесперебойно. Солнце ушло, но дневной свет, уже впустивший в себя сумерки, пока сохраняется. Из-под холма едут два зеленых микроавтобуса. Вдали горят их фары, и кажется, что там, откуда они идут — стемнело раньше, чем здесь. Я встаю посреди дороги, между двумя колеями, основательно проложенными шинами и гусеницами. Машу рукой. Первая машина тормозит в нескольких метрах от меня. Из окошек высовываются почти каменные, ничего не выражающие лица военных. Немного постояв, они съезжают на обочину и обходят меня петлей.
В двухстах метрах от хутора у покосившегося забора — одинокий танк. Его антенна теряется в кроне листвы растущего над ним дерева. Приближается «уазик» с военными. Он останавливается по моей просьбе. Из него выходит светловолосый молодой человек в форме, показывает корочку сотрудника ФСБ. В другой руке у него серая истрепанная книжка — «Преступление и наказание. Ф. М. Достоевский».
В «уазике» мы въезжаем в соседнее село. Темнота бухается вдруг, словно техника, идущая с другой стороны, притянула ее за собой. И она — сельская, такая густая, что видны лишь очертания людей, сельских домов, заборов и машин. «Уазик» становится на обочине. Посреди дороги толпятся военные — те самые, встреченные мной на дороге. Они громко переговариваются и между собой и по телефонам. Получив очередной звонок, они отодвигаются к обочине и пропускают технику, которая идет уже с противоположной стороны. Вскоре голоса становятся громче, слышна беготня.