Кнут щелкнул по полу у самых ног Кропа. Он снова был в руднике, и бычехвосты его окружали. Страх овладел им мгновенно, наполнив рот вкусом соленой кожи. Перед ним, как в тумане, замаячила дверь. Светлые щели вокруг ее косяка напоминали небо над рудником и обещали спасение. Еще один кнут хлестнул по полу, а третий задел ногу Кропа. Прикрывая руками лицо, Кроп кинулся к двери. Будь у пастухов кнуты подлиннее, они бы остановили его. У стражников кнуты двенадцатифутовые, жесткие, как сталь. Такой, обвившись вокруг ноги, сразу валит человека наземь. Пастушьи кнуты, хоть и хватали Кропа за лодыжки, удержать его не смогли.
Глядя только на дверь, Кроп врезался в одного из пастухов, не успевшего отскочить, и сбил его с ног. Ребра упавшего хрустнули с противным мокрым звуком, когда Кроп, рвущийся к свету, наступил ему на грудь. Не справившись трясущимися руками с механизмом щеколды, Кроп выломал ее напрочь.
Дверь наконец распахнулась, и холодный горный воздух освежил Кропу лицо. Солнце ослепило его ослабевшие в руднике глаза, и он заморгал. После всего, что произошло в таверне, ему не верилось, что на улице еще светлым-светло. Дыхание причиняло ему боль, и Кроп прижал к груди руку. Ему хотелось сесть прямо тут, на крыльце таверны, отдышаться и прийти в себя, но пастухи в кожухах и козьих шкурах уже щелкали кнутами у него за спиной.
— Пошел вон, чудище немытое!
— Убирайся в берлогу, из которой вылез!
Кроп зажал уши, чтобы не слышать их. Все, пропал алмаз Хадды. Дурак, бубнил злобный голос. Сало в башке вместо мозгов. Когда-нибудь тебе велят прыгнуть с утеса, и ты прыгнешь. Кроп, злясь на себя самого, замолотил руками по воздуху. Пастухи следили за ним изнутри. Их оскаленные в ухмылках лица и пальцы, поглаживающие кнуты, обратили гнев Кропа в другое русло. Эти люди не работорговцы и не бычехвосты. Они коз пасут.
Белая ярость понемногу разгоралась в нем. Кожа на спине натянулась, глаза налились кровью. Кроп знал, что это плохо, но не помнил почему: белая ярость вытесняла все мысли из его головы, побуждая к действиям. Они украли у него Хаддин алмаз. Злые, дурные люди, насмешники.
Он повернулся к двери, и ухмылки на лицах пастухов сразу угасли. Человек в козьей шапке попятился. Кроп понял, что тот испугался, но удовольствия не испытал. Люди его всю жизнь боялись.
Ему хотелось загнать пастухов обратно и оторвать им руки вместе с кнутами, но сквозь дымку, застлавшую его разум, пробилось давнишнее предостережение: «Управляй своей яростью и не позволяй ей управлять тобой». Это был голос его хозяина, звучный и красивый, успокаивающий, как журчание воды, падающей в глубокий пруд. Хозяин Кропа — самый мудрый человек на всем свете. Он тоже, бывало, гневался, но редко позволял гневу взять над собой верх. Он не стал бы брать приступом таверну, где засело столько народу. Нет. Хозяин выждал бы время и нанес свой удар, когда враги ожидали бы этого меньше всего.
При мыслях о хозяине в голове у Кропа прояснилось. Белая ярость продолжала пылать в нем, обдавая его жаром и делая мускулы твердыми, но оставляла место для рассуждений. Взгляд Кропа упал на зеленый кол, подпирающий обгоревшую деревянную перемычку над дверью. Глядя на этот еловый смолистый кол футов трех толщиной, Кроп понял, что надо делать. Обхватив столб руками, он дернул его на себя. Люди в таверне, сообразив, что он задумал, орали и щелкали кнутами. Ремень лизнул его кожу, но Кроп почти не почувствовал этого. Все как в тот день, когда он повалил коня: если уж белая ярость накатит, его ничем не остановишь.
Кроп уходил все глубже, в недра своего пятикамерного сердца, в кровь, красную, как у всякого человека, но горящую, как нефть, если ее зажечь; в мускульную ткань, где таилась память о его предках-великанах. Мышцы на его плечах и пояснице налились мощью, легкие качали воздух, которого хватило бы на шесть человек, сухожилия побелели от напряжения, маленькие сосудики в глазах вспыхивали, как молнии. Он тянул кол на себя, и полтонны дерева повиновались ему, как хорошо смазанный рычаг. Пастухи отступали в дымную глубину таверны, опустив свои кнуты. Еще немного, и Кроп, весь осыпанный чешуйками сгоревшего дерева, выдернул кол из дверной рамы.
Кол с грохотом рухнул, и все здание зашаталось. Дверной косяк, пострадавший от огня и воды, трещал под напором каменной кладки. Стал нарастать звук, напоминающий свист летящей стрелы, потом в камне что-то треснуло, и передняя стена дома обвалилась.
Кроп не стал на это смотреть. Он повернулся и пошел прочь из города. Собачонка с черным пятном на глазу трусила за ним. Так и не сумев ее прогнать, Кроп сдался, назвал ее Горожанкой, и они вместе пошли на восток, где горы и лес сулили им убежище.
13
ДХУНСКОЕ ОЗЕРО
Голубое Дхунское озеро лежало в четверти лиги от дома Дхуна. На него открывался вид из покоев вождя и двух надвратных башен, называемых Рогами. Одни говорили, что этот большой водоем вырыт и наполнен искусственно по приказу первого дхунского короля, другие — что с Медных холмов доставили волоком большие глыбы медного колчедана и бросили в озеро, отчего оно и приобрело свой ненатурально яркий голубой цвет. Собачий Вождь не знал, где тут правда, а где выдумка, но вода в Дхунском озере и верно странная. Она никогда не замерзает, принимает необычайный молочный оттенок, когда луна стоит прямо над озером, а живут в ней только белые угри да разная мелочь, которой они кормятся.
Мерзкие создания эти угри. Скуннер Бон выловил одного неводом в прошлом месяце, еще до морозов, бледного как воск и пяти футов длиной. Голову старый Скуннер поднес вождю, полагая, что оказывает ему этим уважение. Вайло до сих пор вспоминал это жуткое зрелище: розовый глаз, здоровенные зубищи и кольцо волчьих мускулов вокруг жабр. А уж ребятишки-то как дивились — умора, да и только. «Ты ведь не будешь это есть, дедушка?» — осведомился внук. «Конечно, будет, дурачок, — со всей важностью восьмилетнего человека, говорящего с четырехлетним, возразила внучка. — Это еда дхунских королей. Если короли это ели, то и дедушке сгодится».
И Вайло, чтобы не посрамить ее гордой уверенности, съел голову вместе с зубами.
Они и теперь сидят в нем, эти зубы, тридцать дней спустя — въелись в кишки, что твои пиявки. С этим ощущением Вайло объезжал озеро на закате, и полуволк бежал за ним по пятам.
Солнце, красное и раздутое, колебалось в каком-то далеком пыльном облаке. Окиш Бык говаривал, что такой закат предвещает скорые перемены. Глядя, как оно закатывается за вересковые склоны и чертополоховые поляны Дхуна, Вайло придержал коня. Станет ли когда-нибудь этот край его домом? Уступит ли недолговечное торжество завоевателя чему-то более прочному?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});