глаза, как будто не ожидал увидеть нас здесь. — Она ушла.
— И сколько лет было Софи, когда она ее бросила?
— Да нет, она забрала Софи с собой.
— А, значит, она ушла от вас, а не от Софи. — Энджи взглянула на меня. — Брайан, я не совсем вас понимаю.
Брайан убрал баклажан в холодильник.
— Мне вернули родительские права, когда Софи было десять. Она… Господи, как же тяжело об этом говорить… Мать Софи… Она начала злоупотреблять лекарствами. Всякими такими препаратами… Сначала викодин, потом оксиконтин. Перестала вести себя как ответственный взрослый человек. А затем оставила меня и ушла к другому. Можете мне поверить, ребенку в таких условиях жить было нельзя.
Он посмотрел на нас, словно ожидая, что мы согласимся с его словами.
Я постарался как можно более сочувственно кивнуть, надеясь, что в моих глазах читается необходимая доза сострадания.
— Я попытался отсудить у нее права на ребенка, — сказал он. — И в конечном итоге выиграл дело.
— Сколько лет к тому моменту Софи прожила со своей матерью? — спросила Энджи.
— Три.
— Три года?
— И все это время мать Софи торчала на колесах? — спросил я.
— Ну, в какой-то момент она перестала — во всяком случае, по ее словам. Бросила на целых три года.
— Тогда из-за чего там были такие жуткие условия?
Он тепло улыбнулся:
— Вот об этом я бы сейчас говорить не хотел.
— О’кей, — сказал я.
Энджи спросила:
— Значит, Софи вы вернули, когда ей было десять лет?
Он кивнул:
— Поначалу было очень странно — я ведь шесть лет вообще с ней практически не общался. Но знаете? Потом мы с этим разобрались. Нашли свой ритм.
— Шесть лет? — переспросила Энджи. — Вы же вроде сказали — три.
— Нет-нет. Мы с ее матерью разошлись, когда Софи только-только исполнилось семь, а потом мне пришлось три года добиваться родительских прав. Те шесть лет, которые я имел в виду, — первые шесть лет ее жизни. Большую часть этого времени я провел за рубежом. А Софи с матерью оставались здесь.
— То есть, по сути, — произнесла Энджи тоном, который был мне сильно не по душе, — вы всю ее жизнь упустили.
— А? — Его открытое лицо помрачнело.
— За рубежом, Брайан? — сказал я. — Вроде как в армии?
— Так точно.
— И чем вы занимались?
— Защищал эту страну.
— Не сомневаюсь, — сказал я. — И спасибо вам за это. Честное слово, спасибо. Мне просто интересно, где вы служили.
Он захлопнул дверцу холодильника, сложил и убрал последние бумажные пакеты. Улыбнулся этой своей теплой улыбкой:
— Чтобы вы могли сами оценить, насколько значительный долг я отдал стране?
— Нет, конечно, — сказал я. — Это просто вопрос.
Через несколько секунд неловкого молчания он поднял руку и еще шире улыбнулся:
— Конечно, конечно. Извините меня. Я был инженером-строителем, работал на «Бектэл» в Дубай.
Энджи негромко поинтересовалась:
— Вы же вроде сказали, что служили в армии?
— Нет, — ответил он, глядя в пустоту. — Я согласился с вашим партнером, когда он сказал, что это «вроде как в армии». Работать в Эмиратах, на дружественное нашему правительство — все равно что служить в армии. Для террористов ты точно такая же цель, и они с радостью превратят тебя в кровавую кашу, поскольку ты для них — символ западного разложения. Я не хотел, чтобы моя дочь росла в такой атмосфере.
— Зачем тогда вообще было браться за эту работу?
— Знаете, Энджела, я и сам себя об этом спрашивал, тысячу раз, наверное. И ответ не нравится мне самому. — Он беспомощно пожал плечами, словно очаровательный ребенок. — Деньги были слишком хорошие, чтобы отказаться. Вот так вот. Признался вам. Да и налоговые льготы были нелишними. Я точно знал, что, если пять лет буду вкалывать как проклятый, домой вернусь богачом и смогу потратить эти деньги на свою семью и на свой фитнес-бизнес.
— Вам это явно удалось, — подытожил я. — На сто процентов. — Сегодня я был «хорошим полицейским». Может даже, откровенным подлизой. Главное, чтобы сработало, так я считал.
Он взглянул поверх кухонной стойки на гостиную — словно современный Александр Македонский, которому больше нечего осталось завоевывать.
— Да, согласен, это не самая лучшая идея — думать, будто можно сохранить семью, когда сам находишься от нее за шесть тысяч миль. Я знаю, что сам виноват. Но, когда я вернулся домой, оказалось, что меня ждет жена-наркоманка, чью систему ценностей я… — он скривился, его передернуло, — не разделял. Мы постоянно спорили, но, как бы я ни старался, Шерил в упор не желала видеть, что вредит Софи. И чем больше я пытался ей это доказать, тем активнее она закапывала голову в песок. В конце концов я однажды пришел домой, а там — никого. — Еще одна гримаса, его снова передернуло. — Следующие три года я потратил на то, что отбивал свои права на ребенка и в конечном итоге победил. Я победил.
— Теперь вы единственный ее опекун?
Он провел нас в гостиную. Брайан и я уселись на диване, Энджи — в кресле напротив нас. Между нами стоял кофейный столик, а на нем — белое медное ведерко с бутылочками воды. Брайан предложил нам по бутылке, мы не стали отказываться. Этикетки на них рекламировали книгу Брайана с советами по похуданию.
— После того как Шерил скончалась, да.
— О, — сказала Энджи: широко раскрытые глаза и чуть скошенная в сторону челюсть выдавали ее разочарование, — так ваша жена скончалась. И после этого вы получили право воспитывать Софи?
— Именно. Шерил заработала себе рак желудка. И я до последнего своего дня буду уверен, что виноваты в этом наркотики. Нельзя так обращаться с собственным телом и ожидать, что оно продолжит восстанавливаться как ни в чем не бывало.
Я заметил, что кожа у него вокруг глаз — там, где обычно располагаются морщины, — была бледнее и натянута туже, чем на всем остальном лице. Значит, к пластическому хирургу заглядывает не только его жена, но и он сам. Видимо, его тело тоже не желало себя восстанавливать как ни в чем не бывало.
— И теперь вы единственный ее опекун? — повторила свой вопрос Энджи.
Он кивнул:
— Слава богу, что они жили в Нью-Гемпшире, а не в Вермонте или здесь, а то бы мне, наверное, еще три года пришлось по судам протаскаться.
Энджи посмотрела на меня. Я ответил максимально нейтральным взглядом —