Читать интересную книгу Ключи счастья. Том 2 - Анастасия Вербицкая

— Неужели болен? — огорченно спрашивает Маня, целуя Анну Сергеевну. — А я ложу привезла. Фрау Кеслер едет тоже. Как жаль! Ведь первое представление. Чем болен?

— Грипп. Но он уже поправился. Только выходить нельзя.

— Выйду, выйду! — кричит Петр Сергеевич из кабинета. — Красавица какая! — говорит он, целуя Маню. — Это что? Ложа? Спасибо! Для такого случая стоит рискнуть.

— Никакого риска. Я пришлю за вами автомобиль.

— Воображаю! Овации, цветы. Заранее волнуюсь, — смеется Петр Сергеевич, потирая руки. И сразу становится похожим на старичка. — Пока лежал больной, всю литературу о тебе перечел. Целый том. Все жених твой старается. Спасибо ему!

Маня делает большие глаза. Но молча снимает шляпу.

— Давно вернулась?

— Вчера. А как мама? — спрашивает Маня, и брови ее вздрагивают. — Когда можно навестить ее? Поедем, Петя, вместе!

И в голосе ее звучит страх, который она не может скрыть.

— А вот теперь вижу, что ты похудела. Больна была?

— Нет, Петя. Просто устала.

— Нелегкое, видно, ремесло?

Маня молчит, гладя рукав его пиджака. Анна Сергеевна всплескивает руками.

— Это ли трудно? До чего люди избаловались! Ты бы попробовала с утра до ночи бегать по урокам за тридцать рублей в месяц. Вот у тебя уже капитал есть, а много ли ты работала? А как жених? Поздравляю, сестричка! Что же ты молчала?

— Кто вам говорил, что у меня есть жених? Анна Сергеевна опять сердится.

— Ну, вот видите! Тайны от нас появились. Штейнбах был у нас. Когда это, Петя? Ну, недели три назад, и сказал, что ты дала ему слово. Скажешь, нет?

Маня равнодушно глядит в окно.

— Я еще ничего не решила.

Удивленно переглядываются брат и сестра. И когда Маня уезжает, они долго и возбужденно спорят. Анна Сергеевна возмущается неблагодарностью Мани. Уж ей ли судьба не подарила всего, о чем может мечтать женщина! А она кажется несчастной. Петр Сергеевич печален. Он не возражает.

А Маня вернулась домой задумчивой и молчаливой. Опять с непобедимой силой, как тогда, в октябре, обступили ее воспоминания в тесной квартирке Ель-цовых. И настоящее, и недавнее отодвинулось и померкло. Бледным пятном глядит на нее из этого тумана лицо Гаральда. И не болит сердце. Оно рванулось к прошлому. Образ Нелидова, его глаза, его голос преследуют ее. Она его видит во сне. И нет ни горечи, ни злобы в этих воспоминаниях. Их, впрочем, никогда не было. Одна только жгучая тоска о потерянном рае, каким рисовалась ей когда-то жизнь с Николенькой.

Она не хочет отдать себе отчета, почему тянет ее в эти стены. Но все свободные минуты она проводит у брата, в его кабинете, где когда-то, получив телеграмму Нелидова: «Прошу вашей руки», — она пережила счастливейшую минуту своей жизни.

Но говорить о прошлом можно только с Соней. И Маня на другой же день едет по ее адресу.

Какое разочарование! Соня уехала на праздники в Лысогоры.

Нынче Маня в приподнятом настроении, чего давно уже не было с нею. Шла «Сказка» Гаральда, и в театре были Петр Сергеевич, Анна Сергеевна и Агата. Их наивный восторг так захватил Маню, что она напросилась к брату пить чай и позвала Нильса. Штейнбах не поехал, ссылаясь на головную боль. Одну из бесчисленных корзин цветов, поднесенных Мане, она привезла брату. Он так любит цветы!

— Вот где ты жила, волшебница моя, — говорит Нильс, когда они на минуту остаются вдвоем в столовой. — Как скромно все! Как просто! Манечка, жизнь моя…

— Тише! — испуганно останавливает Маня, отстраняясь. Но по лицу вошедшей сестры она догадывается, что та видела жест Нильса и слышала его страстный тон.

Анна Сергеевна думает, что поняла. С Нильсом она суха. Ее шокирует, что артисты говорят друг другу «ты».

После спектакля Маня подъезжает к дому Штейнбаха. Месяц уже поднялся высоко, и на снегу пустынного переулка четко отпечаталась тень чугунного кружева решетки.

Маня выходит из автомобиля, видит эту тень и внезапно останавливается. Не входя в ворота, куда уже въехал экипаж, не замечая дворника, удивленно переглядывающегося с ночным сторожем, она глядит то на черную кружевную тень на снегу, то на узорчатую решетку и на облитый лунным светом дом там, вдали. Он похож на рыцарский замок, стильный и строгий. За его башнями темнеют оголенные деревья сада.

И Маня вдруг вспоминает тот вечер, когда она впервые вошла в этот дом. В ее жизни это был роковой час, сделавший неизбежным разрыв с Нелидовым. Вся жизнь ее с того момента пошла по другому пути. О, Боже, Боже! Как давно это было! И все-таки, все-таки — как могла она забыть хоть на мгновение, что в этом доме решилась ее судьба?

С жутким чувством входит она на ступени крыльца и звонит. В обширной передней оглядывается, расширив глаза. Враждебностью веет на нее от этих темных стен, от роскошной лестницы, ведущей вверх. Она медленно идет, стараясь что-то вспомнить.

В этом доме почувствовала она тогда что-то важное. Было ли это предчувствие роковой развязки, ее попытки покончить с собой? Где источник этого мистического ужаса и холода, который по пятам шел за нею в тот вечер и не покинул ее даже в квартире брата? И разве не в ту ночь созрела ее решимость? И разве не на другое утро, воспользовавшись отсутствием брата, она выкрала у него яд?

Лакей зажигает электричество на лестнице. Но она не хочет подняться к себе. Что-то надо додумать, выяснить.

— Марк Александрович еще не вернулся?

— Никак нет.

— А Иосиф Львович?

— Они спят.

Беззвучно скользит Маня мимо комнаты дяди и входит в кабинет. У двери она быстро поворачивает выключатель. Все дрожит у нее внутри. Еще одно мгновение в темноте, и она не удержала бы крика ужаса. Так ясно ей кажется, что она здесь не одна.

Тем не менее, комната пуста. Марк перешел сюда, уступив ей свой кабинет наверху. И вся обстановка осталась там. Он взял себе только письменный стол, кресло и…

Маня глядит с порога на портрет, стоящий на мольберте. И через комнату, из тяжелой золоченой рамы, словно живое, смотрит на нее скорбное лицо женщины. Иссиня-черные волосы правильными бандо лежат вдоль матово-белых щек. В раскинутых тонких бровях, в сжатых, горьких линиях рта — красноречивый трагизм побежденных жизнью. Бездонные глаза, полные мрака, щурятся на Маню. Как будто угрожают.

— Мне? — невольно шепчет Маня, вытягивая шею и боясь приблизиться. — Ты грозишь мне? Чем? Что ты знаешь?

Из золоченой рамы с тайной угрозой щурятся на нее те же бездонные зрачки.

Маня отходит к окну и оглядывается на портрет. Глаза как живые следят за нею.

Виски Мани мгновенно делаются влажными. «Чего боюсь? Ведь это иллюзия». Она пробует смеяться. Нет! Она не может забыть своего первого тайного ужаса, уже испытанного ею когда-то перед этим портретом. Ровно неделю спустя после первого посещения этого дома Маня отравилась.

Она идет к двери. Глаза враждебно следят за нею.

Она не в силах потушить огонь и пройти темным коридором. Еще мгновение, и она уже бежит, точно кто гонится за нею. Она мчится на огонь к освещенной лестнице.

Вдруг отворяется дверь. Темный силуэт дяди.

Она кидается к старику и прячет лицо на его груди.

— Страшно! — жалобно срывается у нее.

— Вот. Я это почувствовал. Я всегда знаю, когда тебе грозит беда.

Она закидывает голову и смотрит в его глаза, такие же таинственные и бездонные, как там, на портрете.

— Ты знаешь, как она умерла? — шепчет Маня.

— Кто?

— Сестра твоя. Мать Марка. Скажи, скажи! Она покончила с собой? Да? Да? Молчишь? Почему? Ты же знаешь? А! Теперь я поняла. Теперь я все поняла!

Он закрывает ее глаза ладонью.

— Не надо об этом думать! Не надо!

Радость ушла из этого дома. Только смех Ниночки или капризный плач ее да энергичные распоряжения Агаты нарушают тишину огромных комнат, где каждый про себя переживает свою драму.

Счастлив только старый дядя. Он видит Маню каждый день. Он тихонько крадется к ней наверх, когда, вернувшись с репетиции, она лежит в полутьме, отдыхая перед обедом. И его присутствие никогда не тяготит ее. Он не говорит банальных, ненужных слов, как Агата, не капризничает, как Нина, требуя напряженного внимания, не терзает ее душу, как Штейнбах, памятью прошлого. Перед ним не стыдно плакать потихоньку, уткнувшись лицом в подушку софы. Он не расскажет никому. И сам ни о чем не спросит. Но кто знает? Быть может, он лучше всех поймет ужас, охвативший ее. Это бессилие перед грозной жизнью. Кто скажет, какая мудрость таится в этой темной душе, которая ей ближе трезвой Агаты и жизнерадостного Нильса?

Кроткий и печальный, всегда беззвучный, он так гармонирует с этими сумерками, с задумчивой тишиной больших комнат, гаснущим камином, торопливой речью маятника, напоминающего, что жизнь идет. Идет и уходит, не разрешив загадки, не дав удовлетворения.