class="sup">26.
Если уже сквернословие «Сашки» соответствует богохульному и тоже достаточно сквернословному творчеству Есенина в периоде предреволюционных успехов, то еще более сходятся оба поэта в равносильном ужасе к своему существованию, переполнившем их отравленные души, как скоро искалечилась не задавшаяся жизнь и загнила быстро увядшая юность.
Если бы не разница поэтических форм и языка, то Полежаева, погибшего почти сто лет назад, и Есенина, в наших днях легко было бы по тону и мотивам привести в совершеннейшую почти слитность. Весь предсмертный Есенин укладывается в Полежаевскую исповедь:
Я погибал,
Мой злобный гений
Торжествовал… 27
Подобно Полежаеву, Есенин тоже «не расцвел и отцвел в утре пасмурных дней»28.
Душу раздирающий плач надгробного рыдания, которым заживо отпевал себя, и загубленный, и сам себя загубивший, Полежаев, почти дословным настроением прозвучал в предсмертных самоотпеваниях Есенина, тоже и людьми загубленного, и от самого себя все сделавшего, чтобы погибнуть.
Еще два слова – уже не о поэте, а о человеке.
Я не знал Есенина лично, никогда его не видел.
Может быть, он действительно был таким пьяницей, скандалистом, драчуном, вообще, несносным и неприличным человеком, как усердно изображала его, неотрывно за ним следившая репортерская хроника, в союзе с товарищеской сплетней. К Есенину прочно прицепили кличку «хулиган». И, что хуже всего, он сам в нее поверил и, в злом самовнушении алкоголического неврастеника, старался ее оправдать.
В могилу он сошел совсем молодым человеком, едва перешагнув за тридцать лет. И вот, соображая его возраст с его плачевной репутацией, сомневаюсь:
– А что, если она несправедлива?
Скажут:
– Как «несправедлива»? Все факты верны.
Да вопреки даже верности фактов. Потому что разница «хулиганской» юности Есенина с резвою юностью подавляющего большинства талантливых русских писателей (а, в особенности, поэтов, художников, музыкантов и т. д.) только в том, что по условиям своего века, они не жили в доме со стеклянными стенами, которыми теперь облагодетельствовала печать всех, сколько-нибудь заметных представителей общественной деятельности. Дикости Есенина едва совершались, тотчас же оглашались на весь свет. И братья-писатели возмущались ими так старательно и громко, как будто все они в молодости были ангелочками во плоти и безукоризненной нравственности.
Я же думаю, что, если бы всем этим белоснежным ангелочкам предложено было бросать в Есенина камни только после самопроверки каждым, нет ли и за ним какого-либо есенинского греха, – то едва ли много рук поднялось бы.
Разумеется, весьма похвальны те благонравные избранники, которых благонравная молодость протекла гладко и чисто, как стеклышко, без следа того, что ныне называют «хулиганством», а прежде называли «буршеством», «гусарской удалью» и т. п.
Но, пробегая памятью анналы русской литературы, я что-то мало припоминаю таких счастливцев.
Ко всем душеспасительное настроение и солидность приходили с возрастом и известностью, а смолоду кто был Богу не грешен, царю не виноват?
Odiosa aunt nomin29 живых.
Оставим в покое и ближайших мертвых.
Но, оглядываясь даже на классические имена, давно подлежащие историческому освещению, которым никакая огласка содеянного ими уже ни повредит, ни пользы принести не в состоянии, лишь очень, очень редко не найдем мы на них брызгов «студенческих» или «офицерских» проказ, удаленных от есенинского «хулиганства» лишь весьма тоненькою раздельною чертой. А иногда и вовсе не удаленных. На что уж Он, – «Солнце русской поэзии» – А.С. Пушкин: идеал ее, полубог и высший авторитет. А и тот, на спрос по сей части, смиренно склонил бы покаянную голову:
– Грешен. Дерзок был на руку. В Кишиневе Инзов30 то и дело сажал меня на гауптвахту. В Петербурге однажды, будучи доволен театральным представлением, выразил свой восторг, аплодируя… по лысине сидевшего передо мною незнакомого плешивого господина. И выпить был не дурак, и во хмелю куролесил весьма разнообразно. И по женской части был ходок и в отношении многих моих пассий вел себя не очень-то деликатно. И стихов неприличных насочинил не мало… Грешен!
Даже Он – наш День и Солнце – не без пятен. А не хотели простить бурно бегущей, беззаконной комете, зачем она не кристальна, а мутна. И, за муть эту, ели комету поедом, пока она не исчезла.
А тогда все зажалели и затосковали. Что имеем, не храним: потерявши, плачем.
Ведь и Кольцова в свое время оплакали только после того, как потеряли, а потеряли, потому что не хранили.
Двух тысяч рублей было бы достаточно, чтобы вырвать его из ненавистной ему и ненавидевшей его, отвратительной семьи, в которой девушки-сестры забавлялись игрою в «Алешкины похороны» рядом с комнатою, где он лежал тяжко больным: в которой самодур-отец гнал чахоточного сына переселиться в «сырую до смерти» комнату, а «не хочешь – так со двора долой».
Белинскому хорошо известно было жалкое положение поэта, но Белинский – чем мог помочь ему? Сам был нищий. Но, перечисляя Белинскому людей, которых он «из Питера любит», Кольцов называл кн. Вяземского31, Краевского32, Панаева33, Языкова34, кн. Одоевского35, Жуковского – как на подбор, писателей-капиталистов и, в большинстве, хороших, добрых, гуманных людей… И ни один не догадался подать руку помощи заведомо гибнущему гению.
Потому что, как видно из многих кольцовских писем, двоился взгляд на него у литературных аристократов. Талант-то, мол, талант, самородок драгоценный, да – кто его знает? – не настоящий он какой-то все-таки, – серый мещанин.
И обстоятельства его, и нужды тоже все какие-то неблагородные, мужицкие, векселишки, должишки, полицейские взыскания… Нет, Бог с ним, как-нибудь сам выкрутится: эти мещанинишки народ дошлый, тоже пальца в рот им не клади!
В противовес Есенину, Кольцов был религиозен, чист душой и нравами.
Но, когда в 1841 году в Воронеже он, после разбитых петербургских и московских надежд и планов, увидал себя брошенным одиноко «среди грязного, грязного мира» – умирать в тридцать три года, как никому не нужная собака, – он тоже познал есенинскую отравную стезю.
Тут его роковая связь с безобразницей Варварой Лебедевой, о которой Белинский пишет выразительные под пером такого целомудренного писателя строки: «Закрыв глаза на все, полною чашею, с безумной жадностью, пил наш страдалец отвратительные восторги».
Затем, – «она уехала, здоровая, а меня оставила больным»… Оставалось гнить до смерти. Умер. В есенинском возрасте и, в своем роде, пожалуй, не красивее Есенина.
Взглянул я сию минуту настенный календарь: 29 октября.
А 29 октября 1842 года, девяносто два года тому назад, Алексей Васильевич Кольцов покончил свое земное существование. Охотники до телепатических сближений пусть решают: не потому ли мне сегодня – именно сегодня – так захотелось написать о нем?
Г. Г. Сатовский-Ржевский