Тут Кейтон вдруг вздрогнул, словно проснулся. Его, оказывается, окликнули.
— Кейтон! Господи, что ты там делаешь? — голос Остина Роуэна прозвучал странно глухо под низкими деревянными потолочными стропилами лавки букиниста. — Тебе же сейчас на голову тома посыпятся….
Кейтон и вправду оперся на полку, на самом верху которой громоздились тяжелые тома историков. Он осторожно выбрался из-под них, отряхивая пыль с сюртука.
— Напугал ты меня…
Роуэн твердо отрёкся от обвинений, заявив, что даже не думал никого пугать. Внимательно просмотрел пачку томов, уже отобранных сокурсником, с удивлением обнаружив там труды отцов Церкви.
— А мне казалось, ты далёк от этого… — спокойно проронил он.
Кейтон, довольный находками, был благодушен и незлобив, как агнец.
— Почему же? Поколение за поколением церковь врачевала человечество, несла весть о жестокости жизни, но призывала считать искупительной жертвой Господу страдания, обиды, тяготы и удары судьбы, находила чудные слова утешения и надежды…
— Ну, а это? — Остин ткнул пальцем в том Шопенгауэра 1819 года, тоже найденный Кейтоном в развалах.
Энселм пожал плечами.
— Шопенгауэр, как и церковь, исходит из того, что жизнь гнусна и несправедлива. Он, как и Фома Кемпийский, горько восклицает: «Что за несчастье — земная жизнь!», проповедует одиночество и нищету духа, говоря, как бы ни складывалась жизнь человека, он будет несчастным: ибо от бедности — горе и боль, а от богатства — непроходимая скука. Он не придумывает никакой панацеи, не пытается смягчить боль… Он не пытается никого лечить, не предлагает никаких снадобий, но его учение о пессимизме — утешение умов избранных, душ возвышенных. Учение это предостерегает от иллюзий, советуя питать как можно меньше надежд и почитать себя счастливцем уже потому, что вам нечаянно не свалился на голову кирпич…
Тут мистера Роуэна окликнули. Оказалось, он зашел к букинисту, пока его невеста задержалась у ювелира.
Кейтон проводил их глазами и вздохнул. Он снова почувствовал себе несчастным и дал себе слово уехать сразу после встречи с отцом.
Глава 19. «Это необсуждаемо, но ты мне наивным дураком в этих делах до сих пор не казался….»
Энселм, несмотря на все уговоры тётки поехать на званый ужин к леди Джейн, отказался. Нет. Он останется с Рейсбруком — это лучшее общество. Леди Эмили смирилась и уехала одна, пообещав не задерживаться и вернуться до одиннадцати. Кейтон и вправду удобно устроился с книгой в гостиной, пригрелся у огня и начал подремывать, но вскоре ощутил прилив сил и начал рыться в своих находках. Он гонялся за старыми книгами, копался, как и прочие собиратели, на развалах букинистов, пропадал у старьевщиков. В лавке на Кемпден-роуд ему повезло раздобыть старую латинскую поэму «De laude castitatis», сочиненную Авитусом, архиепископом города Вены в эпоху правления Гондебальда, и он с удовольствием перелистывал её, гордясь тем, как удачно и совсем за бесценок приобрёл её.
…Леди Кейтон не вернулась домой в одиннадцать. Не было её и в полночь. Компаньонка графини, миссис Сондерс, сначала переполошила всех служанок, потом пришла очередь лакеев, и, наконец, она отважилась побеспокоить молодого господина, осторожно постучав в двери его спальни. Энселм сидел в глубоком кресле с подголовником и читал старый ин-кварто, положив ноги на подставку для дров. Его домашние туфли были слегка теплыми от огня. Поленья, треща, полыхали в гудящем пламени. Лампа чуть коптила. Он подправил фитиль и тут услышал стук в дверь. На пороге стояла тощая особа, в которой он признал компаньонку тетки.
— Простите, сэр, но… миледи не говорила вам, когда должна вернуться?
Кейтон взглянул на часы и изумился. Стрелки показывали четверть первого.
— Тётя сказала, что приедет к одиннадцати. Она часто задерживается?
— Никогда, милорд. Тем более, что ей делать так долго у леди Джейн? Ведь они едва ли не каждый третий день видятся. Почти сорок лет, миледи говорила, дружат…
— Успокойтесь, миссис Сондерс. До дома леди Блэквуд — три квартала, если бы карета опрокинулась, или что ещё, упаси Бог, случилось — нас бы уже известили. А так — везде тихо, полиции в городе много, сейчас я оденусь, да с грумом мы пройдемся по Кингс-сквер до дома леди Джейн. Уверен, что ничего не случилось… — он ещё не договорил, как миссис Сондерс вся всколыхнулась, услышав за окнами стук лошадиных копыт. Энселм тоже торопливо подошёл к окну, поднял раму и высунулся наружу.
— Ну, вот видите, миссис Сондерс, ничего не случилось, — облегчённо сказал он, заметив, как тётя вылезает из экипажа.
Он ещё несколько минут наблюдал в свете фонаря за парадным, убедился, что карета цела и леди Эмили не хромает, и поспешно спустился вниз. Вежливость требовала выяснить причины её задержки, однако, вежливость он мог бы отложить и на завтра, но сейчас был подлинно заинтригован — что могло произойти?
Леди Кейтон молча оглядела перепуганную миссис Сондерс.
— Все в порядке, Урсула, ну что ты трясёшься? Иди спать, но сначала скажи Бетти, чтобы разбудила меня завтра в десять.
Энселм видел, что произошло нечто неприятное. Дурное расположение духа проступало в леди Эмили слишком явно: в хмуром и даже угрюмом выражении лица, и в горькой складке, вдруг появившейся под нижней губой, и сумрачном блеске глаз. Леди Кейтон прошла в гостиную и тяжело опустилась в кресло.
Энселм сел напротив.
— Что произошло, тётя?
Она тяжело вздохнула.
— Ничего хорошего. Во вторник вечером исчезла мисс Вейзи, а сегодня её нашли.
Кейтон смотрел на тётку в немом недоумении. Он ничего не понял. Куда исчезла? Зачем? Где нашли?
— Дурочка сбежала под венец, — пояснила тётка, — с сынком Томаса. Хорошо, подружка её, Шарлотта, чуть потолковее, смогла сообразить, что к чему, да не к Уилсону, идиоту старому, кинуться, а к мистеру Фаннингу, своему деду, тот всех на ноги и поднял. Кинулись вдогонку, и вот…
— Я не понял, Бога ради, тётя. С кем мисс Джоан сбежала-то?
Леди Эмили снизошла к тупости племянника, решив, что он спросонья не понимает элементарных вещей.
— С сыном Томаса Райса, говорю же! С молодым Клиффордом.
Кейтон оторопел. Он ничего не понял. Под венец? Что могло заставить Райса жениться на мисс Вейзи? Ведь она не нравилась ему! Он даже согласился подшутить над ней по его просьбе — и вдруг пошёл венчаться с ненравящейся девицей, вопреки желанию своенравного отца и ожидающей его богатой красавице-невесте? Ведь Камэрон говорил, что за ней едва ли дадут двадцать тысяч. Неужто влюбился? Но ведь он говорил, что помолвлен! Что за ерунда?