пустых страниц, что я подумала, что никаких записей больше не будет. А потом я увидела страницу с нарисованными ярко-красным восковым мелком каракулями, их едва можно было разобрать.
Сегодня я повредил руку, которой писал.
РУКИ БОЛЬШЕ НЕТ
НЕТ
НЕТ
Я подняла голову, чувствуя, как сердце подпрыгнуло к самому горлу. Глаза отца были закрыты – непонятно, бодрствует он или спит.
– Что это значит? – спросила я Трэвиса. – В каком смысле он повредил руку?
Медленно, не открывая глаз, отец подвинул к себе левую руку, которая упала, прикрывая правую, лежавшую на коленях. Лицо его покрылось морщинами, словно лист бумаги, который в сердцах смял писатель, заметив единственную ошибку. Трэвис смотрел в пол.
Я перевернула страницу. И еще одну. И еще одну. Оставшиеся были заполнены единственным словом, выведенным мелками разного цвета:
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл Джанелл
– Где твоя мать? – тихо спросил Трэвис.
– Ушла, – сказала я.
– Этого я и боялся.
Я посмотрела на отца. Медленно, очень медленно печаль во мне перерастала в раздражение.
– Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?
– Прошу тебя, Марен. Я попросил тебя не расстраивать его. – Трэвис вздохнул. – А теперь послушай меня. Это важно. Доктор Уорт наводит справки о тебе.
– Наводит справки? В каком смысле?
Глаза Трэвиса походили на глаза пса, мокрые, карие, в них отражалось желание угодить.
– Звонит в органы опеки.
– Зачем?
– Она сказала, ты приехала с большим рюкзаком…
– Я оставила его в ее кабинете. А в чем дело?
– Нет-нет, все нормально. Просто такое впечатление, что в нем все твои вещи.
Я вздохнула.
– Так, значит, за мной кто-то приедет?
– Еще не знаю. Послушай, Марен, если тебе некуда идти…
– Все в порядке, – поспешила сказать я.
– Моя смена заканчивается в шесть, – продолжил он. – Я понимаю, почему тебе хочется ответить отказом, и я бы не хотел заставлять тебя делать то, что тебе неприятно. Просто я знаю, Фрэнку понравилось бы, если бы я сделал тебе такое предложение.
Глаза отца по-прежнему были плотно закрыты.
– Спасибо. Я и вправду не могу, но… спасибо, что предложили.
– Точно не можешь? Я помогу придумать, что делать дальше. Это в том случае, если ты не хочешь, чтобы тебя забирали органы опеки.
– Думаете, есть какие-то другие варианты?
– Не знаю. Но я приготовлю тебе ужин и, возможно, мы подумаем вместе?
– Ладно. – Я повернулась спиной к мужчине в кресле. – Мне нужно идти, папа.
Он вытянул руку, нащупал мою и попытался сжать ее. У меня было такое чувство, что нужно сказать, что я скоро вернусь, но я не сказала.
Трэвис задержался, чтобы сказать моему отцу пару слов утешения.
– Погодите, – я замерла в дверях, прижав кулак к косяку. – Я не уйду, пока вы не скажете, что он сделал со своей рукой.
Трэвис мягко подтолкнул меня, закрыл дверь и повернул ключ в первом замке.
– Думаю, ты уже знаешь ответ.
В десять минут седьмого Трэвис выехал на Брайдуэллскую дорогу в старом черном седане. Я села, а он улыбнулся и сказал:
– Надеюсь, ты не слишком скучала.
– Все нормально.
День действительно тянулся слишком медленно. В Тарбридже не было совершенно ничего примечательного – ни общественной библиотеки, ни даже букинистической лавки. Но Трэвис хотя бы отнес мой рюкзак на заднее сиденье своей машины, так что мне не пришлось таскаться с ним целый день.
Он искоса посмотрел на меня.
– И давно ты сама по себе?
– Не очень. Всего пару недель.
– За пару недель многое может произойти.
И только в этот момент до меня дошло, насколько странно, когда человек не из «едоков» знает, что бывают такие вещи. Трэвис был одним из самых спокойных и приятных людей, каких я встречала. В его словах не прозвучало ни единой нотки ужаса или отвращения, даже когда он вкратце описывал, что мой отец сделал со своей рукой. Может, до Трэвиса не дошло, что и я могу быть такой, как Фрэнк.
– У тебя было место, где можно как следует выспаться? – спросил он. – Люди были добры к тебе?
Я не стала лгать – по крайней мере, не слишком откровенно. Рассказала, что миссис Хармон помахала мне рукой и улыбнулась на прощанье, что Салли выращивал на ферме овощи и добывал оленину и что Ли познакомился со мной ночью на стоянке у «Уолмарта», куда приехал на своем черном пикапе. О моем отце мы не говорили.
Трэвис жил в маленьком синем одноэтажном домике в получасе езды от больницы, в направлении хижины Салли. Еще один уютный и пустой дом. Меня уже начинало раздражать однообразие происходящего.
На маленьком столе у плиты уже стояли тарелка и стакан, лежали столовые приборы. На ситцевой салфетке, снова напомнившей мне о миссис Хармон.
– Прошу извинить меня, – сказал Трэвис, открывая ящик и доставая второй набор посуды и столовых приборов. – Не ожидал сегодня гостей.
– Вы живете один?
Он кивнул.
– С тех пор как скончалась мать.
– О. Сожалею.
Трэвис открыл холодильник, наклонился и обеими руками вынул из него кастрюлю с крышкой.
– В прошлый выходной приготовил тушеное мясо. По рецепту матери. Хочешь попробовать?
– Конечно.
– Надеюсь, тебе понравится, – сказал он, ставя кастрюлю на плиту.
– Уверена, оно очень вкусное.
Он улыбнулся, поднял крышку и помешал.
– Раньше я никогда не готовил для себя, но, как оказалось, это здорово. Мне нравится готовить по старым рецептам матери, потому что я на время забываю, что ее больше нет.
– Вы всегда здесь жили?
Трэвис кивнул.
– Уютный домик, тебе так не кажется? Никогда не хотел жить где-то еще.
Чтобы приободрить его, я одобрительно оглядела кухню и посмотрела в гостиную. Диван был накрыт вязаным пледом, в углу стояло кресло-качалка, такое хрупкое, что казалось, будто оно сделано из спичек. Трэвис прошел по дому, открывая окна, и, увидев, как я разглядываю кресло, сказал:
– Оно в моей семье уже полторы сотни лет. Меня в нем качала мама. А бабушка качала отца. И так до первых поселенцев.
Посмотрев на лоскутный коврик на полу, он задумчиво улыбнулся.
– Наверное, его сделал мой прапрапрапраде- душка.
– А у вас есть братья или сестры?
Улыбка Трэвиса поблекла.
– Не-а. Только я. Ты, должно быть, тоже единственный ребенок.
Я кивнула.
– После родов мать сильно болела. Врачи сказали, она не