полтора месяца не досидев пятилетний срок, но с перерывами. В эти перерывы ему предлагали уехать, и было понятно, что это билет в один конец.
— Ты поедешь со мной?
— Нет, я останусь здесь. Я буду к тебе приезжать.
— Тогда я тоже останусь и досижу.
Жаль, что я глуховата, иначе бы непременно услышала, как на небесах кто-то весело хохочет, услышав о моих планах на жизнь.
…А пока мы с Гордеевым после приговора понуро идём готовиться к апелляции. Надо дождаться протоколов, самого приговора, адвокаты будут всё это изучать, и я с ними, напишут краткую апелляцию, потом развёрнутую, потом будем ждать суда, твёрдо зная, что чуда не будет, но это путь, который надо пройти. Время замирает. Оно замирает для того, чтобы ты могла окунуться в другие дела, то есть в дела других людей. Ходить с ними на их суды, читать обвинительные заключения, встречать тех, кто уже прошёл этап и карантин — то есть тех, кто вернулся с длительных свиданий в колониях, — и узнавать, что за жизнь в следующем круге ада. Нормально, везде можно обжиться. Всюду жизнь, как нас учил художник-передвижник Ярошенко.
Кстати, появилось время встретиться с Джеймсом Бондом и узнать, как там дела с маленькой прокуроркой. Что там происходит и как дела на ниве перевоспитания и переквалификации.
— Почему тебя не выгнали из комнаты прокуроров? Как ты там вообще оказался?
— Ха, я такой в кашемировом пальто и белой рубашоночке зашёл спросить, не передавал ли кто моё удостоверение ветерана боевых действий ФСБ, которое я тут случайно, кажется, обронил. Говорю, мол, пережил такой выматывающий бракоразводный процесс, пока я там за ду́хами по горам лазил, она замутила с моим другом, у меня, говорю, от разочарования и одиночества такая рассеянность образовалась… А ведь я был хорошим мужем, семью хотел, детей… Какая у вас милая обезьянка на телефоне. Любите обезьянок? А давайте в зоопарк сходим, здесь же недалеко. И в кафе там посидим, вы во сколько заканчиваете?
Я с любви к животным начал. Это в зоопарке уже. Говорю, ненавижу тварей, которые мучают животных. Котов в подвалах замуровывают. Меня тоже однажды в зиндане замуровали. И разбираться не стали — раз я здесь, значит, виноват. У вас в судах тоже, наверное, такое бывает — живого человека, не разбираясь, умучивают. Но вы не такая, я вижу. Можете про последнее дело рассказать, ну без фамилий? А суть-то там в чём была? Ну как это — неинтересно. Мне очень интересно. Работа у вас ответственная, в сложные материи вникаете, экономика там, акции-шмакции, эмиссии-шмимиссии. Ну, расскажите про акции.
В общем, ушла в итоге девушка из прокуратуры. А что там дальше было, не знаю.
В тот вечер я надолго застряла в лифте — поздно вернулась, и пока техпомощь подоспела, я успела весь интернет прочитать от корки до корки и статью, помнится, начала натыкивать в телефон. Посидела в лифте, отдохнула, расслабилась, никуда не торопилась. Когда меня наконец вынули, я вспомнила: а ведь у меня жуткая клаустрофобия. Много лет, паническая. В метро боялась, особенно в глубоком задыхалась, а если поезд в тоннеле остановился или лифт, вот как сейчас — то до потери сознания. Я чего только ни делала: и голубой цвет перед собой представляла, и море с небом и облаками, и кирпичную стеночку аккуратно вокруг себя пыталась выстроить, и «Детектива Монка» сто раз пересмотрела, как его со всеми его фобиями заперли в багажнике и он уговорил себя, что в багажнике хорошо, он оберегает его от опасностей — а всё без толку.
А тут просто нет, и всё. Как не было.
Вот что значит полностью погрузиться в сложную многоходовую задачу. Меня теперь замуровать можно, желательно в тёплом и сухом месте — я посплю.
Об издателе и редакторе
Я, конечно, многогрешный человек, но вот сейчас про два греха: мне нравится, когда из песни слов не выкинешь — я признаю жизненные ситуации, в которых необходим русский мат, и не обхожу их стороной. Второй грех — я терпеть не могу Тургенева. Поначалу я не могла простить ему Му-Му, а став постарше — его снисходительное барство.
У вас так бывает? Когда ты чего-то не любишь, ты к этому возвращаешься, чтобы проверить. Однажды я зачиталась письмами Тургенева — как раз в очередной раз какой-то российский говно-телеканал показал мою переписку, вполне деловую. Не то чтобы я расстроилась, переписка была невинной. Но чёрт, она могла бы быть и поталантливее. Обратимся к классике. Обратилась.
«Я начал было одну главу следующими (столь новыми) словами: “В один прекрасный день”, потом вымарал “прекрасный”, потом вымарал “один” — потом вымарал всё и написал крупными буквами: “Ёбана мать!”, да на том и кончил. Но я думаю, “Русский вестник” этим не удовлетворится».
И. С. Тургенев — В. П. Боткину, 17 мая 1856 г., с. Спасское».
И я примирилась с Тургеневым. Живой! Нормальный. А мой издатель примирился с тем, что из песни слов не выкинешь.
Мне повезло с издателем этой книги, и мне повезло с редактором. Благо, они уместились в одном человеке, которого я ласково зову «Гестапо».
Она мне тут в рукописи кое-что повычёркивала.
Понимаю.
Судиться ей неохота, мне тоже.
Там ещё дальше будут куски, по которым прошлась суровая рука Гестапо. Но я найду способ сказать то, что хочу.
Есть, например, опечатки.
Так Всеобщая декларация прав человека легко превращается во Всеобщую декорацию прав человека.
Сто раз такое видела.
А да, я ж тут конкретно пыталась написать про вышеизложенное.
Ну, например, так: бывший сенатор Владимир Слуцкер не имеет никакого отношения к этой истории, все совпадения чисто случайны, я ж нигде не назвала этого имени.
А то скажут: раньше называла, а теперь нет. А кто пропустил, скажет — а чегой-то имени-то не назвать? Не-не, даже не просите.
Ну и поехали дальше.
Протест
…Я училась на первом или на втором курсе института, когда узнала, что политика