– Клаудия смотрит на мир сквозь розовые очки. Я впервые узнал, что такое паника, когда до бала оставалось два дня, а я никак не мог сообразить, каким образом десять ярдов материи драпируются под турнюром. Я зашел в тупик, и вся неэвклидова геометрия не могла мне помочь.
Джиджи вспомнила то платье, любовно переложенное папиросной бумагой. Оно до сих пор хранилось в бывшей комнате Клаудии в «Двенадцати колоннах». «У меня самый лучший брат на свете», – сказала в тот день Клаудия, более чем прозрачно намекнув, что Джиджи следовало, не откладывая надолго, приобрести билет на трансатлантический лайнер.
– Но в итоге-то все получилось как надо.
– Я и юбку обмотал проволокой.
Муж с женой расхохотались, и от смеха в уголках его глаз собрались морщинки – гусиные лапки, которых она прежде не замечала.
Отсмеявшись, Камден внимательно посмотрел на жену.
– А у тебя смех совсем не изменился. Помню, ты казалась мне не по годам искушенной и практичной, пока не начинала смеяться. Ты до сих пор смеешься, как маленькая девочка, которую щекочут, а она икает и захлебывается от хохота.
Что на это можно было ответить? Будь на месте Камдена любой другой, она бы расценила это если не как признание в любви, то уж, во всяком случае, как проявление нежности. Но как прикажете понимать такие слова, когда их сказал именно он?
Тремейн поспешил сменить тему:
– Да, пока не забыл… Я ведь так и не поблагодарил тебя за то, что ты не дала Кристоферу сбиться с пути.
За эти годы Кристофер несколько раз попадал в неприятные истории. Впрочем, ничего ужасного – никаких незаконнорожденных детей, огромных долгов или друзей-преступников. Но все же его родители хватались за голому и изводились от тревоги. После святоши Камдена и умницы Клаудии они плохо представляли, как справиться с более норовистым отпрыском. Поэтому, повинуясь долгу, в дело вмешалась Джиджи. Она помогала Кристоферу выпутаться из щекотливых ситуаций, не гладила его по головке, в отличие от мягкосердечных родителей, и безжалостно урезала ему месячное содержание, когда он того заслуживал.
– Не стоит благодарности. – Она пожала плечами. – Мне понравилось вправлять ему мозги.
– Кристофер жаловался на тебя. Он писал, что ты такая же злобная, как Горгоны, и в сто раз страшнее. Дескать, ты собиралась посадить его на корабль, отправить во Владивосток и бросить в порту без пенса в кармане. И грозилась разорить всех, кто посмеет одолжить ему денег, когда сажала его на хлеб и воду.
Сейчас Камден говорил с ласковой, улыбкой, и Джиджи чувствовала, что тепло, опасным микробом поразившее ее душу, в конце концов полыхнуло пожарищем безрассудства.
– Ты скучал по мне? – спросила она неожиданно.
Внезапно в вагоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь низким гудением паровозного двигателя да перестуком стальных колес. Джиджи перевела взгляд в окно; она уже жалела, что задала этот вопрос.
Камден тоже посмотрел в окно. Долгое время он не произносил ни слова, и она уже почти убедила себя, что им обоим лучше сделать вид, будто никакого вопроса не было и в помине.
Но он все-таки ответил:
– Дело ведь было не в этом, верно?
Они подъехали к дому миссис Роуленд в третьем часу пополудни. Незадолго до их отъезда в Лондоне похолодало и зарядил дождь, но здесь, в Девоне, ласково светило солнышко, хотя дороги развезло и с листьев все еще капала вода.
Розы в полном цвету и ослепительно-белый коттедж с ярко-красной отделкой создавали премилую пасторальную картинку. Джиджи была почти уверена: увидев их вдвоем с Камденом, мать грохнется в обморок. Но видимо, Камден заранее отправил телеграмму – хотя в приветствиях миссис Роуленд проскальзывало некоторое любопытство, она отнюдь не остолбенела от изумления.
– У вас чудесный дом, – сказал маркиз, чмокнув миссис Роуленд в щеку. – А на фотографии, которую вы мне прислали, он совсем не так хорош.
– Видели бы вы Девон весной, – сказала Виктория. – В апреле полевые цветы просто бесподобны.
– Тогда я приеду в Девон в апреле, – пообещал он. – К тому времени я еще буду в Англии.
Джиджи, которая стояла у окна и смотрела в палисадник, усеянный после утреннего дождика лепестками цветов, спиной почувствовала взгляд матери. Собственно, Камден не сказал ничего особенного. У них был уговор на год, и этот год заканчивался только в будущем мае. Но она не представляла, как они выдержат в том же духе не то что одиннадцать месяцев, а даже одиннадцать недель.
На десять лет их отношения замерли в мертвой точке, потому что он предельно ясно дал понять: вдвоем им будет тесно даже на всем земном шаре. Вернувшись в Англию, он не просто проявлял враждебность, но еще и раздул ее до былых необъятных размеров. Но теперь вдруг все изменилось. Лед неприязни растаял, и они вступили на неведомую землю, где их ждали рискованные возможности – возможности, о которых Джиджи не смела и думать при свете дня, потому что такие: мысли вели прямиком к безумию.
– Буду ждать с нетерпением, – сказала миссис Роуленд. – Мы так редко вас видим!
– Разве я не засыпал вас приглашениями посетить город Нью-Йорк? – с улыбкой спросил Камден. – Но вы всегда находили предлог, чтобы отказаться.
– Как вы не понимаете, мой дорогой лорд Тремейн?.. – елейным голоском промолвила миссис Роуленд. – Не могла же я поехать в гости к человеку, который не разговаривает с моей дочерью.
Джиджи чуть не обернулась – так велико было ее изумление. Она бы никогда не подумала, что в этом вопросе мать будет на ее стороне. Ей всегда казалось: раз она сама считает себя кругом виноватой, то и мать винит ее за то, что ее брак потерпел фиаско. А когда она в своих письмах снабдила Камдена всеми необходимыми сведениями для шантажа, Джиджи еще больше утвердилась во мнении, что миссис Роуленд, совершенно не задумываясь, ляжет под самого дьявола – лишь бы лорд Тремейн даровал ее дочери свое милостивое прощение.
– Конечно, мне не следовало вам писать, – продолжала Виктория. – Но я всегда была… была прискорбно далека от совершенства.
На этот раз Джиджи все-таки обернулась. Неужели это говорила ее мать? Неужели признавала свою вину?
Тут в комнату вошел Холлис с чайным сервизом, и все тотчас же заговорили о последнем благотворительном вечере миссис Роуленд. Оказалось, что Камден очень подробно осведомлен о ее стараниях помочь страждущим и обездоленным.
– Похоже, в этот раз вы собрали намного больше обычного, – заметил маркиз, когда миссис Роуленд назвала сумму пожертвований.
– Да, пожалуй. – Виктория замялась. – Просто его светлость был так добр, что внес на редкость щедрый вклад.