Читать интересную книгу Исход - Петр Проскурин

Сатана, это сатана. Шлиммер глядит на Грюнтера мертвыми остановившимися глазами, и в его спину упирается стальная смерть, он не может избавиться от этого ощущения, он не может кричать. Нет, это не Грюнтер, это сам сатана. Вот он уходит. Они вместе уже четвертый год, ели из одного котелка, в Варшаве год назад ходили в один публичный дом… Тупой страх от невозможности понять сжимает голову; Шлиммер не знает, что делать. В казарме все тот же эрзац-кофе, мутный, грязный, чуть теплый, горло сводит судорога. Его сейчас стошнит. Он ощупью добирается до нар и ложится, ему в глаза бьет ослепительный, неестественно белый свет, он не слышит гула, только трещат стены караулки, он вскакивает и, рванувшись к двери, сбивает кого-то с ног — вторая слепящая вспышка бьет по глазам, в щели рассевшихся стен летит белая ночь, Шлиммер хватается за голову и падает ничком, заслоняясь руками.

Утром сила огня начинает спадать, и его находят мертвым, у него проломана голова, — куском железа от развороченного взрывом резервуара, кажется, куском от горловины, залетевшим так далеко.

13

— Скорее, скорее, — пригнувшись, Скворцов бежал по дну оврага, прислушиваясь к неясным хлопкам гранат и к глухой трескотне выстрелов.

Это группа Веретенникова завязала перестрелку с охраной аэродрома в точно установленное время. «Ах, хороша, дьявол, погода!» — с тихим, сжигающим горло восторгом, подумал Скворцов, каждую минуту ожидая первого взрыва. Не может быть, чтобы не сработало, ставили наверняка! Он никогда не видел этого загадочного Адольфа Грюнтера, не мог представить себе, каков он, это была работа высшего порядка, не верилось, что все уже позади. Ведь он проходил последним, и эти двое часовых видели их, распластанных на земле, шмыгающих под проволоку, они чуть ли не перешагнули через него. В одном из резервуаров он поставил заряд в горловину, неужели не возьмет?

Впереди бесшумно, по-кошачьи, шел Синицын, они держались в двух шагах друг от друга, и, несмотря на сплошную черную темень глубокого оврага, угадывали и не теряли друг друга. Они промокли до нитки; Юрка споткнулся и сквозь зубы выругался, ему тоже показалось все обманом, в таком задании он еще не участвовал и сейчас растерялся, ему казалось, что они ничего не сделали и ничего не будет.

Свет ударил от неба, ослепительно-бело вспыхнуло низкое небо и залило овраг проникшим в каждую впадину, под каждый лист мертвенным светом. От неожиданности они остановились, натыкаясь друг на друга.

— Скорее! — приглушенно приказал Скворцов, беспомощно мотая перед собой руками. — Скорее, скорее!

Взрыв прозвучал несильно, как им показалось; правда, в следующее мгновение земля под ногами вздрогнула и поползла, новая волна света ударила по глазам, они, пригибаясь и уже больше не обращая внимания на частые взрывы, слепо бежали по оврагу километр или два, и уже на выходе, километрах в пяти от поселка, когда светящееся небо было сплошным огненным морем, навстречу им бросилась из-под обрыва маленькая фигурка.

— Шура! — крикнул Скворцов, рванувшись к ней, ощупывая ее мокрое лицо. — Шура, родная…

— Скорее, — сказала она. — Вон там мешки. — Она прижалась к Скворцову и заплакала. — Господи, так можно умереть…

Она говорила и никак не могла оторваться от Скворцова; в ночи, в этой полнейшей беспросветной тьме, она впервые почувствовала ужас за него. Владимир вошел в ее жизнь неожиданно, она не успела хотя бы привыкнуть, она поняла, почувствовала его за эти последние три часа в овраге, вновь и вновь вспоминая мельчайшие подробности их первой встречи.

Наверное, Скворцов понял, он больно сжал ее руку и, не выпуская, побежал изо всех сил, увлекая за собой.

В десяти километрах, в поле, к ним присоединилось четверо из группы Веретенникова, двух убило, одного настигли овчарки: Веретенников слышал длинный болезненный крик.

А зарево все било над притихшей землей, над селами и дорогами, его видели за тридцать километров вокруг, тревожный, меняющийся свет в небе.

14

Матрена Семеновна, плотно завесив окна, читала Библию, когда за ней пришли. Она читала, как пророк Иона, убегая от гнева бога, взошел на корабль и корабль отошел и возмутил бог спокойствие моря и тогда понял Иона тщету своих надежд и желаний, не уйти от гнева господня.

Матрена Семеновна читала и не могла взять в толк, она уже два раза украдкой выходила во двор и видела огненное, притиснутое к земле небо, она слышала крики, взрывы и выстрелы; возвращаясь, Матрена Семеновна опять бралась за Библию. Она и внутренне была спокойна, и не потому, что в каморке перед ночью все присыпали махоркой, а в подполье наносили для виду старого, в белых длинных ростках картофеля и лаз обрушили — все они сделали вдвоем с Шурой накануне, и выход в огороде тоже завалили землей. Матрена Семеновна была спокойна от старости. Когда пришли двое немцев, громко стуча на крыльце, она читала о том, как Иону поглотил кит. Она никогда не видела кита, магическая сила книги заставила ее вообразить огромную рыбу; она открыла немцам, один из них стоял у двери с автоматом, другой — помоложе — все что-то искал, потом взял Библию — злой, с лихорадочным румянцем на лице.

— Бог? Бог? — спросил он быстро, рассматривая иллюстрации.

— Бог, сынок, — сказала Матрена Семеновна, кладя на себя широкий крест.

Солдат швырнул Библию, подошел к окну и сорвал занавеску.

— А это бог? — кричал он бессвязно, перемешивая русские и немецкие слова. — Это бог? — В окно рвалось зарево. — Все вы бандиты здесь, вас всех надо убивать, старая ведьма.

Он неожиданно подскочил к Матрене Семеновне и сбил у нее с головы шапку. Увидев голый старческий череп, выругался.

— Тиф, — сказала Матрена Семеновна и опять перекрестилась.

— Тиф? Тиф? — немец говорил «типфф» и, поняв, отошел от Матрены Семеновны.

— Тиф, — повторила она. — Все под богом — сегодня нет, а завтра тиф.

Немцы вышли, в окно все било зарево, солдат, стоявший раньше у двери, остался у крыльца, а второй, помоложе, ушел, скоро вернулся еще с тремя, с канистрой бензина, и, облив все в коридоре, стены, пол, пролил бензин струйкой на крыльцо и щелкнул зажигалкой.

— Пристрелить бы старуху, — сказал кто-то.

— Брось, и сама сдохнет.

Пламя рвануло из дверей клубом, и маленький костер на фоне огромного, черного огня в несколько километров высотой остался все равно заметен. Матрена Семеновна, поняв, подошла к окну, распахнула створки и, подставив стул, тяжело взобралась на него; она увидела недалеко того самого немца, что рассматривал Библию. Она увидела его багровое от огня лицо и перекрестилась.

— Ну вот, — сказала она, выпрямляясь во все окно и кашляя от дыма. — Ну, вот, — сказала она с облегчающей мыслью о конце, не слыша запрыгавшего автомата и не чувствуя боли, падая вниз, в черный удушливый провал.

«Помолился Иона господу богу из чрева кита, и услышал его господь…»

А вот Александр, негодник, так и не женился, теперь некому его заставить, и не женится, олух, потому некому…

Есть такая рыба — кит. Большая, что станционная водокачка, с огненными глазами.

«Помолился Иона господу богу из чрева кита, и бог…»

15

Гигантский взрыв бензохранилища на Россоши после разгрома Трофимова явился полнейшей неожиданностью для Зольдинга, была усилена охранная служба на дорогах; Зольдинг отдал приказ: арестовывать при малейшем подозрении и при малейшем неподчинении — стрелять, поступили сведения, что группа человек в пятьдесят из отряда Трофимова все-таки прорвалась и ушла дальше в глубь лесов, за Лешачьи болота, говорили, что и сам Трофимов тоже уцелел. Зольдинг в душе поклялся доконать Трофимова, чего бы это ему ни стоило.

Скворцов и все его десять человек скоро почувствовали за собой погоню. Раз в стороне, далеко позади, взбрехнула собака; еще и еще; они остановились и прислушались. Было тихо, для такой темной и жестокой ночи слишком тихо.

Скворцов про себя выругался и повел группу дальше, круто свернув в лес; километров через десять перед рассветом они остановились на опушке передохнуть и напиться; только-только занималась заря, у самой опушки держался понизу туман. Просыпались птицы, кричали перепела, и начинало различаться небо. Скворцов облегченно вздохнул, было чувство возвращения в привычный, безопасный дом, где тебя ждут и рады.

Они быстро шли дальше. Еще встречались на пути крупные села с немецкими и власовскими гарнизонами, они далеко обходили их, черт их знает, что еще там изменилось за то время, пока они ползали вокруг базы. Скворцов шел и все думал об этом, и Шура шла за ним; она хорошо ходила и почти ни разу не споткнулась; они прошли достаточно долго, все с тем же ощущением, что за ними кто-то следит из темноты, и начинало уже светать. Серо проступали стволы осин и берез; и все облегченно вздохнули, потому что днем все-таки веселее было идти и виднее; они не присаживались (только однажды напились из ручья), шли весь день; в следующую ночь они устроились в сухом дубовом лесу, всухомятку поели хлеба, холодной вареной картошки и луку с огурцами; огурцы Матрены Семеновны были крепкими, вкусными, невероятно вкусными, и, несмотря на сильную усталость, все долго не могли уснуть; завтра к вечеру они должны были выйти к стоянке отряда, и все об этом думали; и хорошо было чувствовать себя, в полнейшей безопасности, наедине с лесом и небом, все оттаивало изнутри, и Юрка стал необычно болтлив и скоро уснул, подтянув колени к подбородку. Скворцов приказал всем спать; погони не было, и он радовался, как хорошо все получилось, и благодарил Кузина за этого немца, Адольфа Грюнтера, он его так и не увидел, но запомнил на всю жизнь, и это само по себе странно. Он никогда не видел человека и был ему благодарен, точно хорошо знал; он все не мог уснуть; господи, сказал он себе, называя далекое, знакомое с детства имя, полуслепая бабушка Настюха так всегда молилась, и все повторяла свое: «Господи, господи…» «Господи, — сказал он, — как мне сейчас хорошо, и лес есть, и небо, и Шура, и я сделал свое, и доволен. Меня не убили, и опять лес шумит. — И он почувствовал, что уснуть все равно не сможет. — Теперь я знаю, чего мне не хватало, — сказал он. — Мне не хватало вот этого покоя, я жил, как зверь, и все боялся. И мне не хватало одного — кусочка тишины и вот этого лесного покоя, когда не надо бояться, что тебя выследят и убьют. Какая хорошая, добрая эта земля, — сказал он, — какая она огромная и добрая».