Читать интересную книгу Исход - Петр Проскурин

Матрена Семеновна знала, что ее ожидания напрасны, Шура ходила к ней не только убирать в доме и мыть полы, а скорее — наоборот, — она мыла полы, чтобы отвести от себя подозрение со стороны соседей, и то истинное, ради чего она приходила, пугало Матрену Семеновну, пугало своей беспощадностью и предчувствием большого горя.

Последнее время Матрена Семеновна пристрастилась читать старинную с медными застежками Библию, садилась в уголок, зажигала коптилку и, надев очки, читала вслух, нараспев; Библию принес Веретенников, и уже вскоре она оценила по-настоящему его подарок. Матрена Семеновна не могла заснуть, не прочитав хотя бы двух-трех страниц.

Скворцов насторожился, еще в полусне услышав чистый веселый голос; он открыл глаза и стал слушать. Они спали на полу, Юрка рядом тихо посапывал, выставив из-под тонкого байкового одеяла, которое дала ему Матрена Семеновна, длинные грязные ноги, иногда он пытался их спрятать и кряхтел, ворочался, подтягивал колени к подбородку, вскоре ноги опять вылезали.

Скворцов вслушивался в незнакомый женский голос и вдруг понял, что волнуется, голос казался ему знакомым, очень знакомым, но давно забытым, вот он сейчас пробивался откуда-то изнутри, издалека, и Скворцов лежал, стиснув зубы, и лишь боязнь показаться самому себе смешным мешала ему вскочить и вбежать в соседнюю комнату. Еще не видя, он уже любил эту девушку, любил этот голос. У него перед глазами мелькнула большая тень, он вспомнил, как бросилась к своей горящей избе Павла, как исчезла она в дыму и потом появилась опять, размахивая горящими рукавами. Он вздрогнул и открыл глаза — за дверью продолжали разговаривать, все тот же молодой, чистый, мягкий голос. Он приподнял голову, Юрка спал.

Скворцов встал, торопливо оделся и подошел к двери, он не мог больше терпеть, ему нужно было увидеть ту, которая говорила с таким мягким распевным оканьем. «Э-э, ладно, — сказал он себе, чтобы успокоиться. — Ты уже год не знал женщины, вот тебе и вся причина. Это все проклятые нервы. Это потому, что ты знаешь только одно — убивать. Хватит, — приказал он себе. — Просто перед трудным делом ты трусишь.»

Ему хотелось выйти из каморки, ему хотелось увидеть эту девушку или женщину, даже лучше, если она окажется женщиной лет двадцати пяти, а может, он так ее и не увидит, и в нем останется жить лишь этот голос и будет прорываться иногда беспричинной тоской.

Он насторожился.

«Да, придется разбудить, — услышал он голос Матрены Семеновны. — Жалко. Сейчас я их разбужу, один-то совсем мальчишка, длинноногий, второй, как мой Сашка, лет под двадцать пять».

«Что еще за Сашка?» — подумал неприязненно Скворцов, отодвигаясь от двери; раздался осторожный стук, и дверь приоткрылась. От резкого луча дневного света Скворцов прикрыл глаза.

— Здравствуйте, живы-здоровы?

— Живы, спасибо. Душно тут, хоть задыхайся.

— Ну ладно, ничего, зато надежно, одевайтесь, вас тут один человек ждет, — щурилась Матрена Семеновна, стараясь разглядеть.

Скворцов, буркнув, что давно одет, вышел из каморки в освещенную и просторную комнату; за столом сидела девушка лет семнадцати с гладкими русыми волосами назад и высоким лбом; под его взглядом она опустила глаза и почему-то улыбнулась:

— Вы бы причесались.

— Хорошо, простите, — спохватился Скворцов, приглаживая голову ладонью. — Здравствуйте.

— Здравствуйте. Я — от Веретенникова, — добавила она, дождавшись, когда Матрена Семеновна понесла во двор ведро с мусором. — Он велел всем передать, что тот, кто нужен, есть в действительности. Что вы?

— Что я? — удивился Скворцов.

— Вы так смотрите…

— Ах да, простите.

— Так стыдно смотреть.

— Почему — стыдно? Я обычно на вас смотрю.

— Но мне неприятно. Какие-нибудь распоряжения еще будут?

— Нет, все пока идет по плану, — ответил он, почти физически страдая от того, что она сейчас уйдет и смотрит так враждебно, вернее, старается совсем не смотреть на него. Он подошел к столу, сел рядом, он должен взять себя в руки, минуту назад он был способен совершить любую глупость, мог, например, прийти к этой девушке домой и стучать в дверь на весь поселок.

— Ну, раз ничего больше не надо, я пойду, — сказала девушка, и он опять с усилием заставил держать свои руки на столе спокойно.

— Подождите, — сказал он. — Подождите. Как вас зовут? Мы должны познакомиться.

— Шура, Шура…

— А меня зовут Владимиром. Множество славянских князей носили это имя.

— Я знаю. Я пойду, мне, правда, нужно идти.

— Шура, приходите сегодня, я буду вас ждать.

— Будет задание?

— Нет, просто так. Мне хочется увидеть вас еще.

— Вы шутите.

— Нет, я не шучу.

— Господи, да вы ведь по делу здесь, что вы? Видели друг друга всего минуту… Нет, конечно, я не приду.

— Я буду вас ждать. Прямо с вечера.

— Ну и ждите. — Она совсем растерялась и все боялась поглядеть на Скворцова, она даже как следует не разглядела, какой он, она пришла по важному делу и помнила одно только дело, да и потом — что это такое? Только увидел, уже взять и прийти к нему, как это прийти?

— До свидания, — сказала она сухо, по-взрослому, и увидела, что он, он — не поверила она — идет к ней. Ей очень хотелось показать ему язык и хлопнуть дверью, но любопытство, что будет дальше, оказалось сильнее, и она, внутренне обмерев, напряженно глядела ему в лицо.

— Я буду ждать, это очень важно, — сказал он.

Он был выше чуть-чуть, ну на полголовы, не больше, и, не дождавшись, когда он приблизится к ней, Шура вышла, сильно хлопнув дверью, а Скворцов остался стоять; он сам не ожидал того, что произошло, и то, что он ей сказал, поддавшись минуте, бросило его в стыд. Это было смешно, непонятно, неправдоподобно; черт знает что, я скоро совсем одичаю, какой зверь во мне проснулся. Я ее напугал, она, конечно, не придет.

Он пошел и лег рядом с Юркой, который по-прежнему спал. «Нет, нет, — сказал он себе, — это противоестественно, она совсем девочка, какая тут любовь, ты просто голоден, ты не вправе вообще оставаться здесь. Так можно провалить все дело, ты — псих, больной дурак».

Конечно, виновато нечеловеческое напряжение, в котором они жили последние месяцы, а что, если откажут нервы в другой момент, когда любое неосторожное движение, малейшее колебание грозит провалом, смертью, и не одному ему? Хорошо бы одну неделю отдохнуть, — одну неделю спокойной жизни, с книгами, нормальным сном, с возможностью выйти на улицу и пройтись в магазин и купить там хотя бы сто граммов конфет или пару нового белья. Юрка спал, все так же пытаясь спрятать длинные ноги под короткое одеяло. И, глядя на Юрку, на эти нескладные, но уже сильные мальчишеские ноги, он с ужасом почувствовал, до чего мало то «я», которое было им, до чего мало оно и незначительно в происходящем, и, пытаясь взорвать базу, он или останется жить, или погибнет, но все равно не отступится, ведь этого ждут и в отряде, и там, за линией фронта, на Большой земле.

Он едва дождался вечера, Юрка несколько раз спрашивал, что с ним. Он вряд ли слышал его. Он сказал Юрке, что хочет подышать воздухом, приказал ему отсыпаться и через лаз вылез в огород, подошел к темневшему сараю и прислонился плечом к стене. И почувствовал, что она здесь.

— Шура, — позвал он шепотом, идя в полной темноте вдоль стены сарая с вытянутой рукой — он ничего не видел, но она была здесь.

Стена кончилась, он повернул за угол и сразу наткнулся на нее.

— Шура…

Она молчала, несмело ткнувшись лицом ему в грудь, она была без платка, и он тихо поцеловал ее в голову, сжимая за плечи, и понял, что сошел бы с ума, если бы она не пришла.

— Я знал, что придешь, — прошептал он, все так же крепко сжимая ее, целуя в висок, в щеку; она подняла голову, и у него перехватило дыхание; это были ее губы.

— Мама, мамочка, мама, — смешно, с детским восторгом вскрикнула Шура.

— Я тебя люблю.

— Я боялась, что, если не приду, никогда тебя больше не увижу.

— Я тебя люблю.

— Я боялась, — упрямо повторила она. — Я боялась, что больше никогда тебя не увижу.

— Молчи. Ты кого-нибудь любила?

— Нет, никогда.

Она сделала попытку отодвинуться, но он не дал, он еще крепче прижал ее к себе, и она подчинилась.

— После операции вся ваша группа уйдет в лес, в отряд.

— Хорошо.

Ему хотелось все, все знать о ней, как она жила прежде, какие у нее отец с матерью, подруги, и в то же время ему все это было не важно, она стала ему и без того своей. Ему казалось, что у него еще никогда не было такой душевной близости, он попросту не мог отпустить ее даже на минуту; он подумал, что она его не знает, не любит, не чувствует его так, как он ее. И ему стало страшно.

— Я люблю тебя. — Он повторял это без конца, как заклинание, как молитву против всего, что окружало их и грозило, требовало их жизни; она закрыла ему рот ладонью.