В Хибинах остановились на постоялом дворе, который по всероссийскому обычаю был отмечен особым флагом — над воротами возвышалась жердинка с привязанным к ней клочком сена. Это значило, что тут постоялый двор, каждый может заезжать и заходить без спроса, каждый может купить сена и всего прочего, что нужно в дороге.
Луговы так и сделали: заехали без спроса, распрягли оленей, перенесли багаж из санок в дом, сняли верхнюю одежду. Хозяин и хозяйка, русские люди средних лет; он благообразно бородатый, она одетая игрушечной матрешкой — сарафан, кофта, платок, все в мелкий цветочек, — привечали приезжих с поклонами, с «милости просим», как гостей. Затем загремели самоваром, чайной посудой. Во время чая подсели к столу. Они были сыты, подсели же из вежливости, из желания услужить, прославить свой двор и привлечь новых постояльцев. Они приехали на Север зарабатывать деньги и делали это не назойливо, не грубо, не жадно.
Жить у них было приятно, как в гостях. Они оказались хорошим справочником; от них Луговы узнали, что железная дорога построена вся, поезда ходят от Петрограда до Ледовитого океана, где у Кольского залива строится новый город; что с осени в Хибинах открыта школа, есть больница; с каждым поездом прибывает новый люд, кто на временный промысел, а кто для постоянного жительства.
— Лапландия, можно твердо сказать, — соблазнительный, непочатый край. Море, озера тревожат немножко пароходами, лодками, сетями, а берег — землю, значит, никак не трогают. Ни шахт на нем, ни заводов, ни пашен, даже сена не косят. Пощиплет олень ягелю да половит лопарь рыбешки на прокорм себе — и весь урожай. Остальное богатство лежит втуне, ждет умных, умелых людей.
— Непочатый, говорите, край? — переспросил Лугов.
— Да, совсем не кусан, — ответил хозяин.
— Вы, значит, решили почать, покусать его?
— Да, вроде того. Сперва я закабалился на стройку, а потом, как распознал все обстоятельства, продал в деревне землю, дом, коня, все подчистую продал и вместе с женой сюда. Вот сгоношили постоялый дворишко. Зубоскалы прозвали его гостиным, а нас — гостинодворцами. Ну, да мы не обижаемся, сами тоже любим посмеяться. На нашем деле не приходится обижаться, а приходится улыбаться.
— Не нравится дело?
— Несурьезное. Не такое нужно здесь. Не наш брат лавочник. Мы, торгаши, — бесполезные люди. Мы ничего ведь не прибавляем к людскому богатству, а только переваливаем его из одних рук в другие. Польза от нас — одним нам, а прочим — убыток, бедность. Сюда нужны хлеборобы, пастухи, рудокопы, охотники, рыбаки. Вот они делают богатство, поднимают народную жизнь. А мы только отираемся возле них.
— Почему же выбрал такое несерьезное дело? — спросил доктор.
— Устал пахать землю. Оно хоть и праведно, но трудно, а здесь хоть и грешно, но легко.
— Спасибо за откровенность! — поблагодарил Лугов. — Приятно поговорить без обмана.
— А вы какие будете? — спросил гостинодворец.
— Доктор и учительница.
— Нужные, редкие по здешним местам люди. Мы на это дело не вышли грамотой.
Сергей Петрович в тот же день показался хибинскому врачу. Он прописал ему постельный режим и оставил лежать в больнице.
Катерина Павловна и Ксандра решили задержаться в Хибинах и пошли в школу: мать — попроситься на работу, а дочь — взять каких-либо книг.
— Хорошо, я приму вас, — сказал Катерине Павловне заведующий школой, наголо обритый, очень чистенький, весь будто лакированный старичок. — Жить можете при школе. Дам большую комнату с общей кухней. Впрочем, сейчас кухней никто не пользуется. Жду еще учителя. Неохотно едут сюда люди. Но запомните одно условие, непременное условие: отапливаться будете сами.
— Разумеется, — согласилась Катерина Павловна.
— Разумеется, но не всегда исполняется. Здесь с топливом беда. Школу отапливаем с ба-альшим трудом, от случая к случаю.
— Странно. Лес-то рядом.
— Нарубить, подвезти, истопить некому. Никого не могу найти. Местные жители — лопари — не идут, они любят кочевать. Пришлые — все на железной дороге: там заработки. Просил военнопленного — отказали. Говорят, нет таких правил. У них — правила, а в школе чернила мерзнут.
— Я буду топить, — вызвалась Ксандра. — Я умею.
— Не суйся в каждую дыру, — осадила ее мать.
— Да, девушка, тебе будет тяжело: у нас четыре голландки и плита, — сказал заведующий.
— И все равно это легче костра. Я справлюсь, — настаивала Ксандра.
— И все равно не будешь, не твое дело, — отрезала мать, затем пожаловалась заведующему: — Нет на нее никакой управы, настоящая попрыгунья-стрекоза. Только и слышно: я сделаю, я сбегаю.
— Это, возможно, не плохо, — отозвался старичок.
— Но ведь ей не до печек, надо учиться.
— Успею и то и то, — похвалилась Ксандра.
Она определенно понравилась заведующему, и он разрешил ей перерыть все книжное богатство школы. Она взяла несколько учебников и книгу для чтения «Народы России».
Катерина Павловна спросила заведующего, можно ли купить в Хибинах какие-нибудь кровати и тюфяки.
— Нет, не торгуют, до этой благодати не дожили еще. А вот промыслить попробуем. Тут, знаете ли, много казенных учреждений: управление строительства, военнопленный лагерь, охрана, больница. Все около них промышляют. — И ушел.
Он переходил из учреждения в учреждение, из склада в склад. Колян ездил за ним на оленях. Постепенно они распромыслили и перевезли в школу три дощатых солдатских топчана, три больших матрацных мешка, набитые сеном, полдесятка жестких, плоских подушек, в которых вместо пуха была слежавшаяся вата. Тем же часом, чтобы не разоряться на постоялый двор, Луговы со всем багажом перевезлись в школу.
Колян стал не нужен, пришло время расставаться. Но никому не хотелось. Катерине Павловне было так жалко отпускать его, одинокого, неграмотного, на долгое сиротство, на вечную неграмотность, так досадно, что она не удосужилась развеять у него веру в окаменелых людей, зверей, втолковать ему, что солнце не ездит на оленях… А то немногое, что удалось привить, слетит с него как с гуся вода. Опять вернется еда и спанье вместе с собаками. Опять немытые руки, нечесаные волосы…
Ксандра не могла примириться и даже понять, что Колян может уехать и потом уж она никогда-никогда не увидит его. Он стал для нее дороже всех прежних товарищей и подруг, необходим и при отце и при матери, стал тем, кого никто не мог заменить. Надвигающееся расставание казалось ей скверным сном.
И Коляну оно казалось ненужным, подстроенным каким-то злым колдуном. Как было бы хорошо, если бы русские все время ездили и Колян возил их. Может, стоит погодить, доктор скоро поднимется и вздумает поехать.
А расставание все близилось, близилось. Когда промышляли постели, Колян побывал в больнице и попрощался с Сергеем Петровичем. Он уже проверил санки, сбрую на оленях. Уже несколько раз порывался сказать «прощай» Катерине Павловне с Ксандрой, но они так занялись чемоданами и узлами, что, казалось, совсем позабыли про него. Он, не зная, что делать, топтался на школьном дворе.
Вот наконец решился, вошел в комнату и сказал:
— Прощайте!
— Что, что? — встрепенулась Ксандра.
— Прощайте! Я домой.
— Вот так? Сейчас, ночью? Нет, нет. Я не пущу. — Ксандра схватила Коляна за руки, потянула к столу. — Садись! Мы еще будем пить чай. Мы еще потолкуем.
Ни самовара, ни углей кипятить его, ни дров топить печку в школе не было, и Ксандра вскипятила чай на отцовской спиртовке. Чаевничали уныло, разговор не клеился. Колян думал: «Напьюсь чаю и поеду. Здесь совсем нечего делать». А Ксандра думала: «Чем, как удержать его?» После чая позвала погулять. Он спросил:
— А когда же ехать?
— Не говори об этом. Уехать успеешь, впереди много времени.
— Надо покормить оленей.
— Поедем, покормим. Вот хорошо-то! — обрадовалась Ксандра.
И тому, что побудет еще с Коляном, и тому, что покатается еще на оленях. Если он поедет домой, ей придется распрощаться с ними. Мать ни за что не позволит принять их бесплатно, в подарок, а Колян ни за что не возьмет деньги. И стало так досадно на это упрямство, на щепетильное благородство. Надо бы все проще, по-свойски.
Поехали вместе, в одной нарте. Незапряженных оленей пустили бежать вперед, вольно. Оленей не надо гонять на пастбище, они находят его лучше всякого пастуха. Так и теперь сперва бежали, не склоняя головы: в окрестностях поселка ягель был начисто съеден, вытоптан, выбит строителями; потом начали вилять, куда манил ягельный дух, а за лесосекой остановились, углубились в еду. Именно углубились (это слово замечательно передает оленью повадку добывать зимний корм — ягель), раскапывали ногами снег и порой целиком скрывались в яме, поверх торчал только хвост.