Читать интересную книгу Глоток зеленого шартреза - Николай Гумилев

В этих словах, четырех строках, все о Распутине, Царице, всей этой туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы.

Вчитайтесь, вчитайт=есь внимательно. Здесь каждое слово на вес крови.

В гордую нашу столицу (две славных, одна гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) – Боже спаси! – (знает: не спасет!) обворожает Царицу (не обвораживает, а именно по-деревенски: обворожает!) необозримой Руси – не знаю, как других, меня это «необозримой» (со всеми звенящими в нем зорями) пронзает – ножом.

Еще одно: эта заглавная буква Царицы. Не раболепство, нет! (писать другого с большой буквы еще не значит быть маленьким), ибо вызвана величием страны, здесь страна дарует титул, заглавное Ц – силой вещей и верст. Четыре строки – и все дано: и судьба, и чара, и кара. Объяснять стихи? Растворять (убивать) формулу, мнить у своего простого слова силу большую, чем у певчего – сильней которого силы нет, описывать – песню! <<…>>

Не объясняю, а славословлю, не доказую, а указую: указательным на страницу под названием «Мужик», стихотворение, читателем и печатью, как тогда цензурой и по той же причине, не замеченное. А если есть в стихах судьба – так именно в этих, чара – так именно в этих, История, на которой и «сверху» (правительство) и «сбоку» (попутчики) так настаивают сейчас в советской литературе – так именно в этих. Ведь это и Гумилева судьба в тот же день и час входила – в сапогах или валенках (красных сибирских «пимах»), пешая и неслышная по пыли или снегу.

Надпиши «Распутин», все бы знали (наизусть), а «Мужик» – ну, еще один мужик. Кстати, заметила: лучшие поэты (особенно немцы: вообще – лучшие из поэтов) часто, беря эпиграф, не проставляют откуда, живописуя – не проставляют – кого, чтобы, помимо исконной сокровенности любви и говорения вещи самой за себя, дать лучшему читателю эту – по себе знаю! – несравненную радость в сокрытии открытия.

Дорогой Гумилев, породивший своими теориями стихосложения ряд разлагающихся стихотворцев, своими стихами о тропиках – ряд тропических последователей –

Дорогой Гумилев, бессмертные попугаи которого с маниакальной, то есть неразумной, то есть именно попугайной неизменностью повторяют Ваши – двадцать лет назад! – молодого «мэтра» сентенции, так бесследно разлетевшиеся под колесами Вашего же «Трамвая» –

Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам – как писать стихи, историкам – как писать историю.

Чувство Истории – только чувство Судьбы. Не «мэтр» был Гумилев, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в «Костре» и окружающем костре России так чудесно – древесно! – дорос.

РАБОЧИЙ

Он стоит пред раскаленным горном,Невысокий старый человек.Взгляд спокойный кажется покорнымОт миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,Только он один еще не спит,Все он занят отливаньем пули,Что меня с землею разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.Возвращается. Блестит луна.Дома ждет его в большой постелиСонная и теплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищетНад седою, вспененной Двиной,Пуля, им отлитая, отыщетГрудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,Прошлое увижу наяву,Кровь ключом захлещет на сухую,Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной меройЗа недолгий мой и горький век.Это сделал в блузе светло-серойНевысокий старый человек.

ШВЕЦИЯ

Страна живительной прохладыЛесов и гор гудящих, гдеВсклокоченные водопадыРевут, как будто быть беде;

Для нас священная навекиСтрана, ты помнишь ли, скажи,Тот день, как из Варягов в ГрекиПошли суровые мужи?

Ответь, ужели так и надо,Чтоб был, свидетель злых обид,У золотых ворот ЦарьградаЗабыт Олегов медный щит?

Чтобы в томительные бредыОпять поникла, как вчера,Для славы, силы и победыТобой подъятая сестра?

И неужель твой ветер свежийВотще нам в уши сладко выл,К Руси славянской, печенежьейВотще твой Рюрик приходил?

НОРВЕЖСКИЕ ГОРЫ

Я ничего не понимаю, горы:Ваш гимн поет кощунство иль псалом,И вы, смотрясь в холодные озера,Молитвой заняты иль колдовством?

Здесь с криками чудовищных глумлений,Как сатана на огненном коне,Пер Гюнт летал на бешеном оленеПо самой неприступной крутизне.

И, царств земных непризнанный наследник,Единый побежденный до конца,Не здесь ли Бранд, суровый проповедник,Сдвигал лавины именем Творца?

А вечный снег и синяя, как чашаСапфирная, сокровищница льда!Страшна земля, такая же, как наша,Но не рождающая никогда.

И дивны эти неземные лица,Чьи кудри – снег, чьи очи – дыры в ад,С чьих щек, изрытых бурями, струится,Как борода седая, водопад.

НА СЕВЕРНОМ МОРЕ

О да, мы из расыЗавоевателей древних,Взносивших над Северным моремШирокий крашеный парусИ прыгавших с длинных струговНа плоский берег нормандский –В пределы старинных княжествПожары вносить и смерть.

Уже не одно столетьеВот так мы бродим по миру,Мы бродим и трубим в трубы,Мы бродим и бьем в барабаны:– Не нужны ли крепкие руки,Не нужно ли твердое сердцеИ красная кровь не нужна лиРеспублике иль королю? –

Эй, мальчик, неси намВина скорее,Малаги, портвейну,А главное – виски!Ну, что там такое:Подводная лодка,Плавучая мина?На это есть моряки!

О да, мы из расыЗавоевателей древних,Которым вечно скитаться,Срываться с высоких башен,Тонуть в седых океанахИ буйной кровью своеюПоить ненасытных пьяниц –Железо, сталь и свинец.

Но все-таки песни слагаютПоэты на разных наречьях,И западных, и восточных,Но все-таки молят монахиВ Мадриде и на Афоне,Как свечи горя перед Богом,Но все-таки женщины грезят –О нас, и только о нас.

СТОКГОЛЬМ

Зачем он мне снился, смятенный, нестройный,Рожденный из глуби не наших времен,Тот сон о Стокгольме, такой беспокойный,Такой уж почти и не радостный сон…

Быть может, был праздник, не знаю наверно,Но только все колокол, колокол звал;Как мощный орган, потрясенный безмерно,Весь город молился, гудел, грохотал.

Стоял на горе я, как будто народуО чем-то хотел проповедовать я,И видел прозрачную тихую воду,Окрестные рощи, леса и поля.

«О Боже, – вскричал я в тревоге, – что, еслиСтрана эта истинно родина мне?Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,В зеленой и солнечной этой стране?»

И понял, что я заблудился навекиВ слепых переходах пространств и времен,А где-то струятся родимые реки,К которым мне путь навсегда запрещен.

ТВОРЧЕСТВО

Моим рожденные словом,Гиганты пили виноВсю ночь, и было багровым,И было страшным оно.

О, если б кровь мою пили,Я меньше бы изнемог,И пальцы зари бродилиПо мне, когда я прилег.

Проснулся, когда был вечер,Вставал туман от болот,Тревожный и теплый ветерДышал из южных ворот.

И стало мне вдруг так больно,Так жалко мне стало дня,Своею дорогой вольнойПрошедшего без меня…

Умчаться б вдогонку свету!Но я не в силах порватьМою зловещую этуНочных видений тетрадь.

УТЕШЕНИЕ

Кто лежит в могиле,Слышит дивный звон,Самых белых лилийЧует запах он.

Кто лежит в могиле,Видит вечный свет,Серафимских крылийПереливный снег.

Да, ты умираешь,Руки холодны,И сама не знаешьНеземной весны.

Но идешь ты к раюПо моей мольбе.Это так, я знаю,Я клянусь тебе.

ПРАПАМЯТЬ

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,Моря, пустыни, города,Мелькающее отраженьеПотерянного навсегда.

Бушует пламя, трубят трубы,И кони рыжие летят,Потом волнующие губыО счастье, кажется, твердят.

И вот опять восторг и горе,Опять, как прежде, как всегда,Седою гривой машет море,Встают пустыни, города.

Когда же наконец, восставшиОт сна, я буду снова я –Простой индиец, задремавшийВ священный вечер у ручья?

КАНЦОНА ПЕРВАЯ

В скольких земных океанах я плыл,Древних, веселых и пенных,Сколько в степях караванов водилДней и ночей несравненных…

Как мы смеялись в былые годаС вольною Музой моею…Рифмы, как птицы, слетались тогда,Сколько – и вспомнить не смею.

Только любовь мне осталась, струнойАнгельской арфы взывая,Душу пронзая, как тонкой иглой,Синими светами рая.

Ты мне осталась одна. НаявуВидевший солнце ночное,Лишь для тебя на земле я живу,Делаю дело земное.

Да, ты в моей беспокойной судьбе –Иерусалим пилигримов.Надо бы мне говорить о тебеНа языке серафимов.

КАНЦОНА ВТОРАЯ

Храм Твой, Господи, в небесах,Но земля тоже Твой приют.Расцветают липы в лесах,И на липах птицы поют.

Точно благовест Твой, веснаПо веселым идет полям,А весною на крыльях снаПрилетают ангелы к нам.

Если, Господи, это так,Если праведно я пою,Дай мне, Господи, дай мне знак,Что я волю понял Твою.

Перед той, что сейчас грустна,Появись, как Незримый Свет,И на все, что спросит она,Ослепительный дай ответ.

Ведь отрадней пения птиц,Благодатней ангельских трубНам дрожанье милых ресницИ улыбка любимых губ.

КАНЦОНА ТРЕТЬЯ

Как тихо стало в природе,Вся – зренье она, вся – слух,К последней, страшной свободеСклонился уже наш дух.

Земля забудет обидыВсех воинов, всех купцов,И будут, как встарь, друидыУчить с зеленых холмов.

И будут, как встарь, поэтыВести сердца к высоте,Как ангел водит кометыК неведомой им мете.

Тогда я воскликну: «Где жеТы, созданная из огня?Ты видишь, взоры все те же,Все та же песнь у меня.

Делюсь я с тобою властью,Слуга твоей красоты,За то, что полное счастье,Последнее счастье – ты!»

САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА

В час моего ночного бредаТы возникаешь пред глазами –Самофракийская ПобедаС простертыми вперед руками.

Спугнув безмолвие ночное,Рождает головокруженьеТвое крылатое, слепое,Неудержимое стремленье.

В твоем безумно-светлом взглядеСмеется что-то, пламенея,И наши тени мчатся сзади,Поспеть за нами не умея.

РОЗА

Цветов и песен благодатный хмельНам запрещен, как ветхие мечтанья.Лишь девственные наименованьяПоэтам разрешаются отсель.

Но роза, принесенная в отель,Забытая нарочно в час прощаньяНа томике старинного изданьяКанцон, которые слагал Рюдель, –

Ее ведь смею я почтить сонетом:Мне книга скажет, что любовь однаВ тринадцатом столетии, как в этом,

Печальней смерти и пьяней вина,И, бархатные лепестки целуя,Быть может, преступленья не свершу я?

ТЕЛЕФОН

Неожиданный и смелыйЖенский голос в телефоне, –Сколько сладостных гармонийВ этом голосе без тела!

Счастье, шаг твой благосклонныйНе всегда проходит мимо:Звонче лютни серафимаТы и в трубке телефонной!

ЮГ

За то, что я теперь спокойныйИ умерла моя свобода,О самой светлой, самой стройнойСо мной беседует природа.

В дали, от зноя помертвелой,Себе и солнцу буйно рада,О самой стройной, о самой белойЗвенит немолчная цикада.

Увижу ль пены побережнойСеребряное колыханье, –О самой белой, о самой нежнойПоет мое воспоминанье.

Вот ставит ночь свои ветрилаИ тихо по небу струится, –О самой нежной, о самой милойМне пестрокрылый сон приснится.

РАССЫПАЮЩАЯ ЗВЕЗДЫ

Не всегда чужда ты и гордаИ меня не хочешь не всегда,

Тихо, тихо, нежно, как во сне,Иногда приходишь ты ко мне.

Надо лбом твоим густая прядь,Мне нельзя ее поцеловать,

И глаза большие зажженыСветами магической луны.

Нежный друг мой, беспощадный враг,Так благословен твой каждый шаг,

Словно по сердцу ступаешь ты,Рассыпая звезды и цветы.

Я не знаю, где ты их взяла,Только отчего ты так светла

И тому, кто мог с тобой побыть,На земле уж нечего любить?

О ТЕБЕ

О тебе, о тебе, о тебе,Ничего, ничего обо мне!В человеческой темной судьбеТы – крылатый призыв к вышине.

Благородное сердце твое –Словно герб отошедших времен.Освящается им бытиеВсех земных, всех бескрылых племен.

Если звезды, ясны и горды,Отвернутся от нашей земли,У нее есть две лучших звезды:Это – смелые очи твои.

И когда золотой серафимПротрубит, что исполнился срок,Мы поднимем тогда перед ним,Как защиту, твой белый платок.

Звук замрет в задрожавшей трубе,Серафим пропадет в вышине……О тебе, о тебе, о тебе,Ничего, ничего обо мне!

СОН

Застонал я от сна дурногоИ проснулся, тяжко скорбя:Снилось мне – ты любишь другогоИ что он обидел тебя.

Я бежал от моей постели,Как убийца от плахи своей,И смотрел, как тускло блестелиФонари глазами зверей.

Ах, наверно, таким бездомнымНе блуждал ни один человекВ эту ночь по улицам темным,Как по руслам высохших рек.

Вот стою перед дверью твоею,Не дано мне иного пути,Хоть и знаю, что не посмеюНикогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,Хоть и было это лишь сном,Но я все-таки умираюПред твоим закрытым окном.

ЭЗБЕКИЕ

Как странно – ровно десять лет прошлоС тех пор, как я увидел Эзбекие,Большой каирский сад, луною полнойТоржественно в тот вечер освещенный.

Я женщиною был тогда измучен,И ни соленый, свежий ветер моря,Ни грохот экзотических базаров,Ничто меня утешить не могло.О смерти я тогда молился БогуИ сам ее приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всем подобенСвященным рощам молодого мира:Там пальмы тонкие взносили ветви,Как девушки, к которым Бог нисходит;На холмах, словно вещие друиды,Толпились величавые платаны,И водопад белел во мраке, точноВстающий на дыбы единорог;Ночные бабочки перелеталиСреди цветов, поднявшихся высоко,Иль между звезд, – так низко были звезды,Похожие на спелый барбарис.

И, помню, я воскликнул: «Выше горяИ глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,Обет мой вольный: что бы ни случилось,Какие бы печали, униженьяНи выпали на долю мне, не раньшеЗадумаюсь о легкой смерти я,Чем вновь войду такой же лунной ночьюПод пальмы и платаны Эзбекие».

Как странно – ровно десять лет прошло,И не могу не думать я о пальмах,И о платанах, и о водопаде,Во мгле белевшем, как единорог.И вдруг оглядываюсь я, заслышаВ гуденьи ветра, в шуме дальней речиИ в ужасающем молчаньи ночиТаинственное слово – Эзбекие.

Да, только десять лет, но, хмурый странник,Я снова должен ехать, должен видетьМоря, и тучи, и чужие лица,Все, что меня уже не обольщает,Войти в тот сад и повторить обетИли сказать, что я его исполнилИ что теперь свободен…

Из книги «ФАРФОРОВЫЙ ПАВИЛЬОН»