Читать интересную книгу Следствие ведут дураки - Кондратий Жмуриков

Осип смотрел на него, но слышал не то, что говорил Астахов и что Моржову было давным-давно известно, а почему-то строки Высоцкого, которого Осип, при всей его невежественности, знал довольно хорошо: «Зря ты, Ванечка, бредешь//Вдоль оврага… на пути — каменья сплошь,// Резвы ножки обобьешь… бедолага».

Астахов, между тем, повел себя неожиданно умно: он не стал пересказывать всего, что произошло с ним и Осипом в самолете, в Париже и в Сенени, а потом и в Петербурге, а только коснулся существа проблемы. Упомянул только о том, что Жодле и Магомадов уничтожили нескольких членов его, Астахова, семьи. Что взяли не свои деньги. Что Али Магомадов — «чичиковый» (то есть чеченский) нелюдь и был в группировке Султана Балашихинского.

В заключение он проговорил уж довольно уверенно, стараясь тем не менее не глядеть на цепко глядящих на него авторитетов:

— У нас есть деньги. Так что если вы сможете помочь нам найти их, то я… то мы… рассчитаемся с вами.

— Понятно, — сказал один из авторитетов, тот, что заговорил с Осипом первым, — тема в принципе ясна. Ну, что скажете?

— А что тут говорить? — отозвался второй. — Говорить особо не о чем. Я не думаю, что этот Маг особо шифруется. Другое дело, что он может быть под колпаком у гэбэ, если так свободно светится с этим французом Жодле.

— Какое гэбэ! — воскликнул Иван Саныч. — Он же сам работает на французскую разведку, а с ней, может, и на американскую!

— Ну, это все может оказаться порожняком. Да если и так, то кто поручится, что наша питерская «контора», кто-то по частняку или всей кодлой, не работает с забугорными спецслужбистами. Тут, я так понимаю, дело мутное.

— Да уж куда мутнее, — пробасил Осип, — каждый день тута не знаешь, проснешься или нет.

— А что ж ты хотел? У некоторых вся жизнь такая. Да что я тебе объясняю, ты сам по этапу… ладно. Разберемся. Ждите звонка.

— Так я же номер телефона еще вам не… — начал было Иван, но тут же был перебит:

— Говорю тебе — жди звонка. Все.

И, не дожидаясь, пока Осип и Астахов оставят их, авторитет извлек сотовый и, набрав номер, проговорил:

— Наверх обед на четверых.

«Аудиенция» закончилась.

Ваня почему-то поднял голову, и в глазах стало ослепительно светло, потому что в них наплыл, расходясь туманными белыми пятнами, белый потолок с роскошным хрустально-золотым соцветьем люстры…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК» И ЧЕРНУШНЫЙ РЕПОРТАЖ

— Ждать звонка… — пробормотал Ваня, сбегая по ступенькам парадного входа «Аквы», — ждать звонка. Неизвестно, чего тут вообще ждать. Осип… пойдем похмелимся и пожрем, а, Осип? — позвал он Моржова, который молчаливо вышагивал в астаховский след. — Только не на ту хату, а? В кабак зайдем давай… а?

Зашли в пивнушку. Осип заказал себе водки, пельменей и жареной картошки с бифштексом, Астахов виски со льдом и еды. Несмотря на голод, каждый кусок с трудом лез в горло, как волк в заячью нору.

Приходилось «смазывать» глотку спиртным.

После того, как львиная доля заказанного была уничтожена, а Ванино виски уже едва виднелось из-под плавающего в бокале льда, как немецкие рыцари из-под расколовшихся льдин в Чудском озере, Осип Моржов мрачно посмотрел на рассматривающего свою порцию Астахова и заявил:

— Ну чаво ж, Саныч. Мутное дельце. Кто-то за нами присматривает с самого с Парижу. Верно, тот самый, хто убил Жака и украл-от, значица, Степан Семенычев сейф с мильеном. Ведь не Жодле же с ентим Магомадовым, в самом деле, сделали это. Хотя, если припомнить магомадову пышную биографию, он на чаво угодно подпишесси. И Жодле тоже еще тот… любитель орательного сексу.

— Орального, — злобно поправил Ваня. — И вообще придержи язык, Осип… и без того муторно. Ничего не понимаю. Значит, у кого-то есть ключи от квартиры на Сантьяго-де-Куба. У кого?

— А чаво ж ключи? Ты припомни, как мы сами-от дверя открывали в квартире. Отмычкой! То есть скрепкой. Только потом ключи сделали.

— Но ты же спец! Это не всякий дверь без ключей откроет. Я, например, не смогу.

— Енто ты верно сказал, Саныч — не всякий! — важно заметил Осип. — Я-то на ентом собаку съел. И щипачом был, и хазушником, квартиры, стало быть, «бомбил». Только енто давно было. И то, кто у нас в квартире был, может, тоже когда-то шарился по домушничеству. А теперь, может, приличный человек. В Париже живет. Русский.

— Почему ты думаешь, что он русский?

— А как же иначе? Хранцуз бы в нашей жизни сумасшедшей потерялся. Видишь, Жодле, хоть он и по-нашенски лучче меня грит, все равно с собой Магомадова, как поводыря, таскает. И все равно прокололси, как болван, даже с Магомадовым — наткнулся на тебя, как турка на кол. Тогда, в тувалете самолетном.

— Я же просил тебя!.. — вспыхнул Иван.

— Ладно, не пузырься, Саныч, — примирительно сказал Осип. — Не до тово сейчас, чтобы нам, стало быть, ссориться по глупству. Нам нужно мозгами раскинуть, пока их за нас кто-нибудь не раскинул. По асхвальту. Я так думаю, что в самом деле — русский.

— И знаешь… — вдруг подхватил Иван Саныч, — почему-то приходит одно имя на ум. Может, я вру, но что-то мне подсказывает — не могло быть таких совпадений. Слишком все одно в одно входит. Ждал нас в аэропорту… подвозил Настю до дома Гарпагина… делал вид, что никак не может хакнуть пассворды того диска. Не может так быть. Почему-то мне кажется, что это вполне может быть…

— Ансельм?…

— Ансельм.

— Почему-то я также подумал. Он мне сразу не тово… больно сладко пел. А сам, верно, на Гарпагина большой зуб имел.

— Что тут гадать…

— Да, гадать тяжело. Закрутилося все… как в ентом… в дидиктиве натуральном.

— Знаешь что, Осип, — вдруг проговорил Иван Саныч, — мне тут мысли пришла. Вот какая: давай-ка бросим все это гнилое дело.

— Чаво? Бросим? Тоись?

— Вот тебе и «тоись»! Черт с ним, с наследством! Сломим мы башку! — Ваня говорил быстро, изо рта его летели крошки, на посеревшей нижней губе налип кусочек жареного мяса. — Ансельм не Ансельм, Жодле не Жодле, да еще Маг сбоку припеку… но кто-то нам противостоит, кто гораздо сильнее и могущественнее нас. Уничтожил всю гарпагинскую семейку — и нас сожрет, не подавится.

— Нну? — проговорил Осип. — А что же ты предлагаешь делать?

— Бросить все! Уехать!!

— Куды?

— Куда-нибудь подальше, чтобы даже не помнить об этих Жодле, Магомадовых, Гарпагиных, Рыбаках, Карасюках и прочей дряни! Подальше отсюда!!

— Подальше? — задумчиво переспросил Осип. — Нет, Саныч, подальше не пойдет. К тому же ты не знаешь тех, с кем мы сейчас говорили.

— А ты знаешь, что ли?

— Немного. Одного я узнал. Тот, который сидел дальше всех от нас. Саша его зовут. Как твоего батю. Фамилию не помню, погоняло Флагман. Помню, он лет десять назад по беспределу работал. Его пол-Питера боялось. А сейчас, гляди-ка, остепенился. Вот только все, с кем он рамсует, до сих пор куда-то исчезают. А мы у него уже в долгу. Даже если эти волки… то есть — акулы… даже если они ничаво делать-от не будут.

— …Подальше! — эхом повторил Иван.

— Подальше? Подальше я уже был. На Нижней Индигирке, на Колыме, в Тобольской колонии. Так что на енто я пойтить не могу. Если хочешь, ты можешь на все забить. Ладно. Пусть так будет. Но у меня другого пути нет. Мне пятьдесят пять лет, Саныч. Из них я ни года, ни месяца не прожил как человек. Был только один день — когда было обручение в ратуше с Лизаветой, пусть я был под чужим именем, под чужой личиной, в этом черном костюме, который в первый раз в жизни сидел на мне не как мешок на пугале… и пусть непонятно откуда все это взялося, свалилося, как снег на голову! — Глаза Осипа сверкнули, в этот момент он мог показаться даже красивым, а его обычно корявая, сбивчивая отрывистая речь приобрела плавное, даже вдохновенное звучание. — Это только один шанс, Ваня, — грустно сказал он, наливая себе водки. — Только один, и больше он никогда не дается. Я больше не буду жить как скот. Просто не хочу. Хватит, досыта набарахтался в дерьме. По самый по краешек. Надоело быть дураком. Надоело называть все свое окружение либо корешами, либо гражданином начальником. «Ты начальник, я дурак». Лучше подохнуть, чем самому… слышишь, самому?… отдать свои шансы на настоящую, новую жизнь.

— Да ты прямо Цицерон, — с тяжелым презрением произнес Иван Саныч, но было непонятно, к кому он испытывает это презрение — к Осипу или к самому себе, потому что все-таки чувствовалось: слова Моржова произвели на него довольно сильное впечатление. — Значит, будешь гнуть свою линию?

— Буду-от гнуть.

Иван Саныч шарахнул по столу так, что на пол упало два блюдца и бокал с так и не допитым виски со льдом:

— А, черрт! В первый раз в жизни красиво сказал, Осип Савельевич! Внушает!

— То-то и оно, — отозвался Осип, мигом теряя «цицероновский» налет. — Чаво ж.