Читать интересную книгу Александр и Любовь - Александр Сеничев

Биаррицкие страдания 

Бог, как известно, любит троицу. Блоки, конечно, не могли даже подозревать, что их третья вылазка в «бескультурную» Францию - последняя.

Ничего нового. В том смысле, что меняется лишь география, а Блок, сколько его на море ни вози и по музеям ни води - всё тот же: Версаль еще более уродлив, чем Царское Село, Булонский лес вытоптан, а в XVIII веке всё, начиная с пропорций, просто отвратительно. Вот, разве что, крабы.

«Я провожу много времени с крабами, они таскают окурки и кушают табак.», «.   вчера мы нашли в камнях в море морскую звезду, спрутов и больших крабов. Это самое интересное, что здесь есть». КРАБЫ! И весь сказ.

В Биаррице он педантично считает купания. «Сегодня я купался 14-й и 15-й раз.». Всего купаний было 32.

Купается поэт подолгу - по сорок минут не вылезает из океана. Люба не уступает ему (напомним, это она научила Блока плавать). Время от времени они совершают верховые -до сорока километров - поездки в горы. «Я отвык ездить, да и лошадь непослушная (огромная, тяжелая, гривка подстрижена, любит сахар)» - любит, ну любит Александр Александрович зверье! Даже непослушную каурку не может не живописать... Странно даже, почему Любовь Дмитриевна за все эти годы не удосужилась завести мужу какого-нибудь попугая или черепаху? А еще лучше - аквариум. Да не с рыбками, а с теми же крабами, будь они здоровы! Ужо бы он и не донимал ее, пока она по Кавказам с Житомирами шарохается. Сидел бы себе день-деньской, кормил бы клешнистых окурками и писал бы им с мамой подробные об этом милом занятии отчеты. Так о чем, бишь мы.

Ах да: купания, верховые вылазки. Казалось бы, отдыхают люди. Однако: «Вечером - горькие мысли о будущем и 1001-й безмолвный разговор о том, чтобы разойтись. Горько. Горько. Может быть, так горько еще и не было.   Утром - разговор до слез. Потом - весь день дружны.   Я купил милой роз.   Всего много, но - как будто жизнь кончается. Какая безвыходность на рассвете!». Переводить записки Блока на русский обычно чертовски сложно, но здесь, вроде, и не требуется?

Спустя уже две недели после разлуки с родиной Франция осточертевает ему. Ему нестерпимо хочется в «культурную страну» - Россию, «где меньше блох, почти нет француженок, есть кушанья (хлеб и говядина), питье (чай и вода); кровати (не 15 аршин ширины), умывальники (здесь тазы, из которых никогда нельзя вылить всей воды, вся грязь остается на дне); кроме того - на поганом ведре еще покрышка - и для издевательства над тем, кто хотел бы умыться, это ведро горничные задвигают далеко под стол; чтобы достать его, приходится долго шарить под столом; наконец, ведро выдвигается, покрышка скатывается, а все блохи, которые были утоплены в ведре накануне, выскакивают назад и начинают кусаться»... Точно с каторги письмо, а не из отпуска на океаническом берегу. Ну, разве что, «у Любы тоже очень много нового -два чемодана, костюм-портной, шляпы, перья и мн. др.» Помните, блоковеды возмущались, что Л. Д. свои «радости» на отдельном листочке изложила, а Блок-де никогда бы себе такого не позволил? В Петербурге Александр Александрович очень рад тому, что на таможне ничего не отобрали.

Первое, что он сделал, вернувшись в усадьбу, - вырубил всю сирень под окнами. Ненадолго заглянувшая в конце августа в имение Любовь Дмитриевна только ахнула - эта сирень была едва ли не самым дорогим для нее в Шахматовском саду. Но Блок тут же рассмешил ее своими шарадами.

Весь тот месяц в деревне поэт составлял шарады да каламбуры. Отдельные рассказывал с утра до поздней ночи. То есть, был как никогда творчески активен. Этот месяц он провел с мамой и теткой: сразу же после заграницы Любовь Дмитриевну понесло в Бердичев -сниматься в кино - там она «представляла хорошую деревенскую девушку, обманутую барином, которого она любит». Люба хвастается, что ей даже заплатят. Из тогдашних свекровиных откровений: «Люба уделяет Саше несколько дней - недель даже - своей жизни, а потом опять возвращается, по-видимому, к своему теперешнему. По-моему, она разлюбила Сашу, и вместо того, чтобы прямо это сказать ему, как-то и тут, и там что-то старается. Денег больше у нее нет ни капли. Она истратила все, что у нее было после отца. И поневоле живет с Сашей, потому что больше и не на что пока».

Кстати уж: в блоковедении почему-то не принято заострять внимание на этом очевидном факте. Начало первой серии Любиных «дрейфов» едва ли не день в день совпадает с моментом получения ею части наследства умершего Дмитрия Ивановича. Можете считать вашего автора законченным циником, но Любина «жизнь для себя» начинается тютелька в тютельку с обретения ею финансовой независимости от Блока. И - прекращается (или приостанавливается), когда источник карманных денег источается. Это правда. Грубая, горькая, но - правда. На этом, по крайней мере, этапе жизни обеспеченный Блок был для Любови Дмитриевны - пусть не только, но и кошельком тоже. Во всяком случае, по Парижам и взморьям раз в два года они на его средства разъезжали. И в немалой степени именно этим склонны мы объяснять и ее регулярные кратковременные возвращения по вызову, и нескончаемые «я люблю тебя» из постели другого мужчины.

И если уж приняться специально, как следует разрабатывать тему чисто финансовой заинтересованности Л. Д. в Блоке, можно обнаружить массу интересного. Из того же Бердичева она крепко сожалеет об отказе мужа занять освободившееся место в Литературном комитете при императорских театрах - от Пяста узнала (Блок действительно отказался войти пятым членом в комитет, где состояли Батюшков, Котляревский, Морозов и Мережковский; последний, кстати, и хлопотал за Блока). И тут же всячески подгоняет мужа с завершением драмы «Роза и Крест», которую она уже практически сосватала Мейерхольду.

А вот кусочек из письма Л. Д., дающий предельно ясное представление о ее личных доходах: «Я приглашена сниматься в кинематографе, и даже не с меня деньги берут,  а мне дадут - за первый раз 25 рублей (рублей, рублей, а не копеек)». Блоку же, напомним, еще за четыре года до этого давали по 50 рублей за лист только переводов. Вот и мечется Люба, как совершенно справедливо заметила свекровь, между своей жизнью и всё еще успешным мужем. И 27 ноября Александра Андреевна пишет:

«Саша мой в тяжком опять состоянии».

13 января - Блок: «Ночью сижу, брожу, без конца жду Любу».

15-го: «Тяжело. - Днем, злой, заходил к маме». 16-го: «Страшная злоба на Любу».

17-го - мама: «Саша в очень тяжелом настроении и мрачен. Понятно. Люба почти никогда не бывает дома и возвращается поздно. Жизнь нас всех устроилась фальшиво и не мудро».

В сотый раз согласимся: и не мудро, и фальшиво. Но сколько уже можно плакаться? - она устроилась так не вчера, а десять лет назад. Помните, Александра Андреевна, ваши с сестренкой пересуды про невыгодную невестку сразу же после их с Сашурой свадьбы? Мы помним. Про все «сомнения и страхи», про высокомерное недовольство всеми этими ее «вот еще» да «сладкими пирожками» - помним. Что удивляет вас теперь?

Но - наша история лишилась бы всякого шарма, смирись Александр Александрович с отведенной ему ролью папика. -Ну что вы! На сцену выходит новый персонаж.

Другая Люба. 

Впрочем, нет. Никогда он ее так не называл. Во всех записях Блока она проходит исключительно по имени-отчеству. Или коротко — Л. А.Д. — Любовь Александровна Дельмас. Мы уж упоминали ее вскользь - Танечка Толстая упоминала, рассказывая про концерт в Консерватории и «вульгарную полную блондинку», ожерельем которой Блок поигрывал в антракте.

Эта оперная актриса ворвалась в жизнь поэта стремительно, и вряд ли кто-нибудь мог предположить, что внезапная страсть перерастет из увлеченности сначала в бурный роман, а затем и в весьма продолжительную душевную и плотскую привязанность.

Блок часто именовал себя человеком абсолютно театральным. И насмерть уставший от буффонадной «мейерхольдии» он не мог не присутствовать на открытии Музыкальной драмы. Новый театр презентовался «Евгением Онегиным». Блок горячо нахваливал постановку. В частности, за то, как «сжимается сердце от крепостного права» (вот еще кому-то пришел бы в голову такой ракурс?).

Разумеется, не проигнорировал он и следующей премьеры. 9 октября 1913 г. в Музыкальной драме давали «Кармен». При этом Бизе зацепил Блока явно сильное Чайковского: Александр Александрович принялся ходить на «Кармен» исправней, чем иные на службу. 12 января он был на спектакле с женой. 14 февраля повел на него мать. При этом — вот же удивительное совпадение — заглавную партию всякий раз исполняла Любовь Дельмас. Насквозь театральный Блок повидал на своем веку разных Кармен. Всего за год до этого он слушал ее в исполнении прославленной Марии Гай и не проявил к той особого интереса. А тут вдруг записывает: «К счастью, Давыдова заболела, а пела Андреева-Дельмас — мое счастье». Согласитесь, суровей и однозначней было бы разве только «к счастью, Давыдова умерла»!