– Многие из вас уже заметили и оценили изменения в нашем городе, которые наступили после начала работы спецкомиссии, членом которой является товарищ Стасов. Поэтому я уверяю вас, товарищи, на любой ваш вопрос мы постараемся ответить, а проблемы – решить.
Интерлюдия. Окрестности г. Ейска, 21 февраля 1944 г.
Черный ворон, черный во-орон,Что ты вьешься надо мной?Ты добы-ычи не дожде-ошься,Черный ворон…
Оборвав песню, худощавый мужчина откинулся на лежак и прикрыл глаза. Тоска. Господи! Какая же это страшная штука – тоска! В проклятой, пропеченной солнцем Турции, среди виноградников Шампани и в сумрачном Берлине не было такого сильного чувства, как здесь… на Родине. С двадцатого года не было ни одной ночи, чтобы не снился Дон, одуряющий, пьянящий запах летней степи. Соленые брызги сверкающего на солнце Азовского моря, обманчивого в своем кажущемся спокойствии и миролюбии.
Когда в сороковом году, в Шалоне-на-Марне, за его столик в маленькой кофейне без приглашения уселся незнакомый немецкий офицер, ничего в душе уже немолодого подъесаула не дрогнуло. Даже промелькнувшая дикая мысль о том, что немцы решили поквитаться с полным георгиевским кавалером, за тех, благодаря которым он получил свои награды и офицерские погоны, не вывела его из отупляющего, иссушивающего чувства тоски по Родине. В тот день бывший подъесаул 51-го пластунского полка, 1-го отдельного Донского корпуса Донской армии Федор Григорьевич Махов уже решил – хватит! Пора заканчивать с этой нелепой, бессмысленной жизнью, больше похожей на предсмертные судороги, растянувшиеся на долгие годы. Допив кофе, Федор Григорьевич собирался выйти из города, подняться на присмотренный холмик и пустить себе пулю в лоб из старенького, но любовно ухоженного «браунинга», верой и правдой служившего Махову с осени четырнадцатого года. Когда еще совсем молодой казак взял его с тела немецкого капитана, которого сам же и зарезал в ночной вылазке. Поэтому даже такая, откровенно фантастическая мысль о цели появления незнакомца в немецкой форме не вызвала у Махова никаких чувств. Безразлично взглянув на незнакомца, он поднял чашку сделать последний глоток крепчайшего кофе и услышал на чистейшем русском языке: «Здравствуйте, господин подъесаул!»
Потом… потом чертова Германия, спецшкола абвера, встречи с русскими офицерами, надевшими немецкую форму, и с самим Красновым. И надежда… дикая, не рассуждающая надежда вернуться на Родину и избавиться, наконец, от тоски… и утолить ненависть. И меньше чем через год ему показалось, что все! Закончились мучения, и он окажется, – наконец-то! – Дома. Но… Сначала люди, невероятно изменившиеся за двадцать лет скитаний на чужбине. И жгучая, опаляющая ненависть, ощущаемая спиной, затянутой в немецкий мундир, и всей измученной душой казака. Ненависть, изливающаяся из глаз тех самых людей, которых он пришел спасать от большевиков.
Потом встреча с бывшим сослуживцем, в прошлом, как и Махов, казаком-героем, кровью заслужившим золотые погоны, а сейчас носившим по четыре шпалы в красных петлицах (четыре прямоугольника (шпалы) – соответствовали званию полковника). Что тогда поразило Федора, так это брезгливая жалость и презрение в глазах его бывшего друга, а теперь смертельного врага. Тогда, жарким летом сорок первого, старый приятель своим отказом от сотрудничества с немцами подписал себе смертный приговор, а Махов так и не понял, почему старый товарищ только презрительно усмехался на слова о союзной Германии, патриотах России и о благе, которое несут они Родине, избавляя ее от жидо-большевистской грязи. А потом… победы Германской армии начали сменяться все более частыми поражениями, и немцы покатились назад. Федор остался. Снова испытывать тоску по Родине он не хотел. Хотел умереть на своей, с детства знакомой земле. Остался уже не подъесаул, и даже не майор немецкой армии, а простой казак – Федор Григорьевич Махов. Оставшийся умирать дома, постаравшись унести с собой как можно больше так ненавидимых красных. Ставшими еще больше ненавистными с того дня, как ввели в своей армии погоны. Такие же золотые, как были когда-то у него. А еще… еще они стали носить ордена. Те, настоящие, Святые Георгии.
На счету Махова, после отступления немцев, было уже больше сорока краснопузых, когда помощник, троюродный племяш, решил продать его чекистам, и сам остался лежать с ними на снегу. Собаке – собачья смерть, но Господи! Почему она опять вернулась, эта проклятущая Тоска?! Я же дома, Господи!..
Глава 20
– Товарищ майор! Вас товарищ подполковник вызывает! Срочно! – молоденький солдатик аж пританцовывал перед дверью, видимо до нельзя впечатленный «важным поручением», доверенным ему. Угу. Важное, блин. Вчерашнее выступление перед кучей народа вымотало меня как не знаю что! Пока стоял на сцене, говорил с людьми все было нормально, даже больше чем нормально. Тело наполняла какая-то странная, теплая энергия, благодаря которой куда-то делись испуг, мандраж и неуверенность, переполнявшие меня перед выступлением. А вот потом… меня накрыло. Сидел на стуле, чувствуя себя выжатым лимоном каким-то. Все тело ломило как после очень приличных физических нагрузок. А голова была пустая и гулкая, как бетонный ангар, из которого вывезли оборудование. Хорошо хоть мужики, видимо, понимая мое состояние, не приставали с вопросами и поздравлениями. Сразу же домой увезли. Причем Заболотский пообещал не трогать меня до обеда. А сейчас? Посмотрев на часы, я, гм, удивился очень. Полшестого утра! Да вашу же….!
С трудом скинув с себя утреннее отупление, я по-быстрому умылся, влез в форму и направился за посыльным, даже не обратив внимания на пристроившихся рядом пару автоматчиков. А что обращать-то? Сразу после гибели Агапкина с каждым членом комиссии стали такие же парни ходить. Мало ли?
– Извини, Андрей, что выспаться не дал, – красноглазый Заболотский пожал мне руку и показал на стул. – Садись. Сейчас чай принесут и Шафик подойти должен.
– А что случилось-то, Василий Степанович? – Я достал папиросу и потянулся за стоящей поодаль пепельницей. – Еще вчера все относительно спокойно было, почти по планам шло.
– То вчера, Андрей, а то – сегодня. – Заболотский тоже прикурил папиросу. Тут открылась дверь и в кабинет, пропуская перед собой немолодую женщину с подносом, ввалился Гиндуллин. С не меньше чем у меня одуревшим лицом. Насколько я помнил наши планы, он вчера, после моего выступления, должен был еще с руководителями партийных и комсомольских ячеек побеседовать. Толком тем не знаю, какая-то внутренняя партийная кухня, куда, как ехидно пояснил мне Гиндуллин, майорам-комсомольцам нос сувать не положено! Ну я и не совал. И так вчера башка не работала толком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});