Мы скакали по ночной горной дороге, искры летели из-под копыт, и дробный перестук подхватывали ущелья. Эхо уносило звуки куда-то в горы, дробилось и возвращалось... А нам казалось, что горы стонут от этой бешеной скачки, что они готовы обрушиться на нас и похоронить под обломками скал.
У моего Икбала уши поднялись торчком, шея была вытянута — он словно летел над землей, едва касаясь ее каменистой поверхности копытами. «Чует, что спешим в родной город, где нам рады,— думал я, вглядываясь в таинственную, мерцающую при свете звезд и лунного света, жутковатую даль.— Сколько мы уже проскакали с тобой, мой верный конь, по таким вот дорогам, скольким опасностям смотрели в лицо, в каких только передрягах не были — и всегда я считал, что главное наше дело впереди! И вот сейчас наступило это главное, и ты понимаешь это, и летишь вперед так, точно крылья выросли у тебя, как у сказочного коня».
Вспомнив мусульманское предание о счастливой крылатой лошади, я подумал о том, как долго религиозные проповедники вбивали нам в головы мысль о ничтожности человека. «Кто хочет сеять для этой жизни,— поучали они словами Корана,— тому не будет уже никакой доли в будущей». Но видно так уж создан человек, что он не хочет смириться со своей жалкой участью раба. Вот почему с таким трепетным вниманием слушали мы гордые слова «Шахнамэ», которые читал нам в школе учитель Ареф:
В цепи человек стал последним звеном,И лучшее все воплощается в нем.Как тополь, вознесся он гордой главой,Умом одаренный и речью благой.Вместилище духа и разума он,И мир бессловесно ему подчинен,Ты разумом вникни поглубже, пойми,Что значит для нас называться людьми.Ужель человек столь ничтожен и мал,Что высших ты в нем не приметил начал?
Как обрадовался бы Ареф, увидев сейчас своих учеников, скачущих в ночи, чтобы выполнить свой революционный долг!.
А каменистая дорога все летела под копыта наших коней, и, казалось, не будет ей конца. Уже Икбал стал сбавлять бег, пар валил от его лоснящейся шкуры, и пена падала с удил. Но я все подбадривал его легким прикосновением шпор и шептал, склонившись к самой гриве:
— Еще немного, Икбал, поднажми еще...
И вот вдали, на фоне ночного неба, поднялись очертания Боджнурда.
Я придержал коня, обернулся, поджидая поотставших товарищей.
Подскакал на своей Бурке Аббас, за ним — Пастур и остальные всадники. Взмыленные кони тяжело дышали, танцевали на месте, все еще не в силах совсем прервать бешеную скачку.
— Вот он, город,— указал я в темноту.— Теперь перейдем на шаг, чтобы не поднимать шума. И надо выслать разведку к воротам: мало ли что...
— Можно мне?— с готовностью сказал Аббас все еще прерывающимся после бешеной скачки хрипловатым голосом.
Пастур достал часы, Аббас посветил ему английским карманным фонариком.
— Без пяти час. В городе будем, когда у людей наступит самый сладкий сон.
— Что ж, кое-кому придется этот сон нарушить,— сказал я.— Ну, давай, Аббас.
Он ускакал, и вскоре его фонарик трижды вспыхнул в темноте. Значит, все тихо, можно ехать.
И вот мы уже осторожно едем по улице, стараясь держаться поближе к стенам, избегая освещенных редкими фонарями открытых мест.
— Ш-ш-ш,— предостерегающе прикладываю я палец к губам и останавливаюсь.
Вся группа сгрудилась вокруг меня, и я говорю шепотом, показывая на освещенный подъезд здания напротив:
— Это полицейское управление. Там сейчас только дежурные... Я вхожу первым..
Бесшумными тенями метнулись мы к зданию. Распахиваю дверь — по коридору иду к комнате дежурного, вхожу без стука.
Двое полицейских дремлют за столом у телефона. На мне форма ождана, вид у меня решительный, в руках маузер, и они вскакивают, тараща глаза.
— Руки вверх!— командую я.
И в это время в комнату вваливаются мои ребята. На груди у каждого красный бант, и это совсем сбивает полицейских с толку. У них забирают оружие.
— По приказу реввоенсовета вы арестованы,— говорю я.— Возиться с вами у нас нет времени, поэтому пока изолируем вас... посидите до утра в кутузке. Акбер, принимай дежурство.
— А если будут звонить?— спросил Акбер.
Этот вариант мы не предусмотрели. Но времени нет, и я говорю решительно:
— Отвечай, как есть: дежурный по полицейскому управлению красноленточник такой-то. И распоряжайся именем революции!..
Оставив в помощь Акберу еще одного солдата, мы уже собрались уходить, как из окошка камеры предварительного заключения раздался голос арестованного полицейского:
— Господин ождан! Если вы из тех, кто восстал... нам говорили... то я согласен послужить вам. Я ведь...
Там, за обитой жестью дверью, послышался шум, возня, а потом тот же голос продолжил:
— Мы с ним давно деремся! Ему мои рассуждения насчет свободы не нравятся.
Я подошел к окошку, взглянул в его разгоряченное потасовкой лицо.
— Как зовут?
— Сабер! Да вы меня помнить должны, господин ождан, я тут давно. Я вас почтальоном знал... мальчишкой вы тогда были.
— Ладно, пошли. Пригодишься,— говорю я.
И он действительно сослужил нам верную службу. Помещение телеграфа оказалось закрытым. Сторож внутри долго не отзывался на стук.
— Закрыто,— сказал он сквозь дверь сонным ворчливым голосом.— Никого не велено пускать.
— Открой, это я, Сабер,— сказал наш новый товарищ. Сторож зазвенел ключами и открыл дверь. Оттолкнув его, мы вбежали в комнату, где стояли аппараты. Телеграфист вскочил и сразу же поднял руки.
— Я простой работник,— забормотал он, не понимая, кто мы такие.— Я только передаю и принимаю...
— Вот и будешь передавать и принимать!— успокаивая его, сказал я.— Работать будешь теперь под контролем нашего человека. Мы из повстанческой революционной армии. Муса, заступай на пост! Пусть сторож закроет за нами дверь. Ключи забери себе. Теперь ты хозяин телеграфа! Посмотри, кто и что тут передает, всякую связь прекратить до особого распоряжения.
И снова едем мы по спящим темным улицам моего родного Боджнурда, спешим к дому начальника гарнизона капитана Абулкасым-хана. Дом этот и самого капитана я знаю отлично! Стараюсь представить себе, как произойдет наша встреча.
Ни в одном окне нет света. Капитан, конечно, спокойно спит в постели со своей дородной женой... Нежатся на перине.
Стучим. Сначала негромко, потом сильнее. За окном вспыхивает свет, на занавесках мелькает чья-то тень.
— Кто там? Что надо?— спрашивает через дверь Абдулкасым-хан.
— Откройте, господин капитан,— говорит полицейский.— Вам срочная депеша!..
Капитан не из храбрых. Даже услышав знакомый голос, он открывает не сразу, о чем-то раздумывая там, за дверью. Наконец, отодвигается засов.
— Ну, что там у вас?— спрашивает он, приоткрыв дверь.
Но Аббас, опередив полицейского, врывается в дом. Капитан в халате, накинутом поверх нижнего белья. Ничего не понимая, он возмущенно визжит:
— Кто разрешил? Полицейский?..
В это время он замечает меня и замирает с открытым ртом.
— Здравствуйте, господин капитан,— спокойно говорю я и даже пытаюсь изобразить на лице улыбку.— Рад снова видеть вас!
Он с трудом обретает дар речи и, заикаясь, спрашивает:
— Ч-что все эт-то значит?
— Революция, господин капитан,— поясняю я.— И ее именем вы арестованы.
— По какому праву?— возмущается он.— Я вызову патруль.
— Ну, это вы зря,— предостерегает его от глупостей Аббас— Ваши солдаты все равно пойдут с нами. А действуем мы по тому праву, которое дал народ. Так что одевайтесь побыстрей. Нам некогда.
В спальне на широкой тахте сидит бледная и пышнотелая жена капитана, натянув одеяло до самого подбородка. В глазах ее застыл ужас.
— Что же теперь будет?— со слезами в голосе спрашивает она.
Капитан только мычит в ответ, с трудом попадая ногой в штанину.
— Живей!— торопит Аббас.— Вы у нас не один.
Под конвоем отправляем капитана в полицейское управление, а сами останавливаемся в раздумье. Если вот так, по одному, забирать всех офицеров, то нам и двух ночей не хватит.
— А зачем их всех собирать?— говорит Сабер.— Человек пять возьмем, а остальные, как только сами узнают, разбегутся. Верно говорю.
— Да и за пятерыми надо погоняться,— с сомнением говорит Пастур.— Они живут в разных концах города.
Сабер хитро улыбается.
— Что же, по-вашему, зря я полицейскую форму ношу? Тут есть одна квартира.. Ну, в общем господа офицеры наведываются туда... место для сладчайших удовольствий! Поверьте, господа!
— Понятно,— весело смеется Аббас.— Там мы их... Пересекаем базар, выходим в переулок. У калитки в дувале Сабер останавливается.
— Здесь.
— Что ж, придется потревожить их сладкие дела...— говорю я и начинаю стучать. Долго никто не открывал. Потом во двор упал желтый сноп света из распахнутой двери. В проеме стояла женщина.