Читать интересную книгу Прикладная метафизика - Александр Секацкий

11

Независимой константой человеческого состояния и силой causa sui является также свобода. При одном ее упоминании трепещет сердце философа, в особенности философа европейской традиции. Ante omnia cavi — начинает Сенека свою чеканную формулу — «прежде всего помни — ни за какую цену не следует продавать свободу». К сожалению, великий стоик ничего не сообщает нам о потенциальном покупателе такого рода товара, иначе он непременно обратил бы внимание на то, что рынок свободы перенасыщен продавцами и предложение многократно превышает спрос.

Дело в том, что извлечение потребительной стоимости из чистой свободы Другого представляет собой задачу, явно превышающую среднюю человекоразмерность, и число ценителей такого специфического товара по эту сторону небес крайне невелико — даже разбойник Чжи требует от продавца какого-нибудь приложения. Настоящий ценитель товара находится, конечно, по ту сторону небесной тверди, только он и знает истинную цену.

Неотчуждаемость свободы во многом объясняется неразработанностью техники по ее изъятию, отсутствием конкретного «know-how», метода очистки, отжатая (эссенциирования) свободы в качестве свойства. Еще Эпиктет, Марк Аврелий и тот же Сенека справедливо констатировали, что «по-настоящему» лиши’гь человека свободы не в силах никто, как ни странно, даже в том случае, когда имеется взаимная заинтересованность сторон.

Спонтанный источник свободы в человеке не имеет соответствующего коллектора, сравнимого с объектом влечения или предметом знания; отсутствует даже аттрактор, общая формула возможной предметности, каковой для знания является тайна. Поэтому под силу знания поставлено множество приводов, и прежде всего главный привод товаропроизводящей цивилизации, опосредующий человеческое бытие-к-могуществу. В то же время бьющая через край свобода, обретаемая точно так же в полноте человеческого — и как условие этой полноты, — растрачивается практически вхолостую, то есть, по большей части, рассеивается в небытие. Едва ли не единственным видом «полезной работы», которую совершает сила свободы, следует признать преобразование социального тела в так называемое «открытое общество» и удержание социума в этом состоянии. Именно для поддержания ценностей либерализма наличие спонтанной свободы causa sui имеет решающее значение. Однако по сравнению с производными силы знания или аскезы число объективаций, вызванных пребыванием в свободе, крайне невелико. По существу современная западная демократия есть единственный пока общезначимый социальный итог бытия-в-свободе. Ясно, что процент утери творческого начала в данном воплощении чрезвычайно высок, такова же и степень искажения итоговой картины, определяемой по преимуществу реактивными силами. Социальность вообще очень похожа на высшие двигательные единства человека, как их описывает Н. А. Бернштейн, тем, что активные силы (импульс и impetus) практически неузнаваемы в конечном продукте; лестница их превратности настолько многоэтажна, что для ее прослеживания требуется глубина рефлексии, далеко превышающая среднюю человекоразмерность (в качестве лучших образцов рефлексии этого рода можно привести «Феноменологию духа» Гегеля и социальную аналитику увэй, как она представлена в книге Чжуан-цзы).

Поэтому самопроизвольность свободы сплошь и рядом смешивается с простейшей механикой социального привода, с первичным селектором. Даже Кант, провозглашая «автономность закона свободы», не избежал приписывания механизма ответственности тому же имманентному пространству, где осуществляется самопричинение свободы, то есть не смог отделить инстанцию чистой силы от приложенной первичной конструкции. Возведение силы в закон как ее манифестация рассматривается Гегелем следующим образом: «То, что называется простой силой, удваивает саму себя и благодаря своей бесконечности есть закон. Эту простую бесконечность или абсолютное понятие можно назвать простой сущностью жизни, душой мира, общей кровью, которая, будучи вездесуща, не замутняется и не прерывается никаким различием, напротив, сама составляет все различия, как и их снятость, следовательно, пульсирует внутри себя, не двигаясь, трепещет внутри себя, оставаясь спокойной. Она равна себе самой, ибо различие тавтологично, это различие, которое не есть различие»[75]. Нетрудно заметить, что гегелевский текст даже по стилю напоминает притчу о трех мечах — несомненно, это делает честь великому диалектику.

Связанность свободы с ответственностью есть уже элемент социальной конструкции, здесь уже в наличии примесь реактивных сил. Общая склонность европейской философии к морализаторству, к спекулятивной игре с ценностями (к игре «на повышение») приводит к подмене первичного первично-конструктивным, «сделанным», не имеющим характера causa sui. Отсюда непрерывные заклинания о неотделимости свободы и ответственности — так химик, проникнувшись важностью воды, мог бы резонерствовать о нераздельности кислорода и водорода. Без свободы, как всегда воспроизводимой равноисходности, нравственность не имеет никакого смысла. Но из этого вовсе не следует, что без ответственности и других категорий морали не может быть свободы. То, что «пульсирует внутри себя, не двигаясь, и трепещет внутри себя, оставаясь спокойным», внутренне равнодушно к системе запруд, к разного рода проложенным руслам. Свобода не теряет своего имени в зависимости от тех или иных результатов своего бытия, игра на повышение не прибавляет ей мощи, игра на понижение не уменьшает интенсивности самопричинения.

Попытки заклясть спонтанную силу свободы логически наивны, но они проходят, ибо уж очень хочется. Если в рассуждениях, а вернее, в поэтических ламентациях мы заменим свободу какой-нибудь другой стихией, не имеющей экзистенциального заказа на облагораживание, несуразность станет очевидной. Например: «Огонь немыслим без очага, согревающего душу и тело человека, дающего ему пищу и освещающего кров. Только в очаге и в камине огонь являет себя в своей истине. За пределами заботливого горения-служения огонь вовсе не есть настоящий огонь, он просто пожарище и дымище поганое». Увы, подобные же откровения насчет свободы и ответственности имеют сбыт — сказывается ангажированность большой ставкой: «Искусство одно и то же, но стоит появиться ценному, и зоркость улетучится» (25).

Логика европейской философии работает безупречно, когда идет игра со ставкой на черепицу, с серебряной застежкой уже сложнее, а если на кон поставлена свобода, которую «не следует продавать ни за какую цену», логика становится дрожащей, пунктирной и, вообще говоря, трусоватой. Связанные ответственностью находятся в положении детей, которым не дают играть со спичками, — откуда же им приобрести опыт обращения с огнем? Мудрость недеяния избирает иной путь: «Идущему впереди тех, кто слабее его, грозит опасность от равного ему, идущему впереди тех, кто сильнее его, не грозит опасность» (32). В качестве субстанции causa sui свобода не является следствием какой-то иной причины, но она, как и все в этом мире, подпадает под неустранимую интенцию сознания: подводить причину или условия под любое эксплицированное содержание, тем более имеющее форму понятия. Даже указание на спонтанность, полученное в рефлексивном самоотчете, оставляет сознанию множество лазеек, дающих иллюзию постижения предмета.

Самым характерным приемом является моделирование — ведь всегда можно подобрать модель, воспроизводящую в некотором диапазоне свойства интересующего феномена, а затем, поскольку модель поддается разборке и сборке, апеллировать к ее устройству, забывая, что имеешь дело с моделью. Феномен свободы характеризуется неопределенностью исхода, поэтому понятно, что модель должна представлять собой некий стохастический процесс — лучше всего азартную игру, ну хотя бы в кости. Такая модель достаточно адекватно воспроизводит два параметра свободы в виде двух стохастических рядов — ряд бросаний-выпадений и ряд ставок. Азартная игра, оставаясь всего лишь моделью, позволяет получить некоторое представление о свободе — конечно, частичное и смутное. Это ощущение спонтанной силы, растворяющее субъекта в своем проявлении, и ощущение наличия собственного законодательства, не сообразующегося ни с какими посторонними резонами. Полученные таким образом данные и подвергаются интерпретации, причем, несмотря на терминологические различия, вдумчивые наблюдатели приходят к весьма сходным выводам: то, о чем говорит Кант в «Критике практического разума», по-своему выражается и разбойником Чжи.

Азартная игра позволяет «снять пробу» свободы как достоверного в себе состояния; в этом смысле лучшей модели на сегодняшний день не существует, не случайно и дао тоже сопоставляется с игральной костью, а Чжуан-цзы структурирует деяния, обращаясь к образу ставки. Пригодность модели для снятия пробы и легкость ее конструкции приводят к тому, что азартная игра может успешно функционировать в качестве феноменозаменителя — и в этом качестве она имеет широкое хождение, зачастую совершенно вытесняя из сферы явленности то, чего она модель. Но, как и всякая модель, удачно репрезентируя отдельные стороны моделируемого явления, в данном случае внутренний привкус бытия в свободе, эта трехсторонняя азартная игра (с судьбой, с собой и с противником) никак не репрезентирует другие определенности первичного феномена — или искажает их, подменяя эпифеноменами, вытекающими из собственного устройства.