своё племя обучить, а кто предложил это, а кто первым речь завёл, а кто первым задумался просто? А кто до конца леса дошёл, а кто мухомор волшебный нашёл, а кто в косу свою змею живую вплёл? Оползень вопросов с губ Лесьяры на него сошёл, и не понимал Вран, смеётся она над ним или не в шутку всё это спрашивает, потому что невозможно было это понять: правда с вымыслом в её словах смешивались, существующее с несуществующим, подсказки с обманками, и ни выдохнуть она ему не давала, ни подумать — немедленно ответа требовала, всё повторяя: что, не знаешь, мол? И крутило, вертело Врана в этом вихре ему неподвластном, и отвечал он невпопад порой, не то совсем, что хотел бы — лишь бы хоть что-то сказать.
То же самое Лесьяра и с обычаями племенными провернула. Казалось бы, знал всё это Вран, уж этому-то он всегда внимал, это-то всегда на ус наматывал: и то, как волшба у лютов работает, навроде той, с помощью которой Бая ветер в лесу поднимала и Врана к себе не подпускала, и то, как обязанности люты в племени распределяют, и то, как у предков совета спрашивают, и то, как с нечистками… простите, двоедушниками потерянными в лесу дела ведут, — а всё равно находила Лесьяра, к чему придраться.
«Стоит только помочь кому в лесу, говоришь — и сразу хозяин тебе одно чудо отпустит? А как именно определяет он, сколько раз ты помог и сколько тебе чудес отпустить? И как, самое главное, силу этих чудес определяет? Допустим, отпугнул ты от пяти грибников заблудших медведя, а потом к деревне их вывел — это сколько, значит, чудес тебе полагается? Одно? Два? Пять? Десять? А если станешь ты волком, придётся ли тебе заново чудеса эти зарабатывать или за дела твои прежние хозяин тебя ими одарит?»
«То, что глава племени каждому своё дело назначает, — это правильно. Но что делать родителям волчонка, если, скажем… если, скажем, непосильную ношу на него глава взваливает? Говоришь ты, что слово главы нерушимо — но как же поступить, если без нарушения его жизнь целая потеряться может?»
«А что, если вдруг не останется чудес ни у кого из племени, чтобы вокруг кургана туман да буран напустить и от глаз его людских скрыть, пока с предками мы общаемся? Если вдруг, нежданно-негаданно, может же так случиться, не удавалось племени никому помочь, нет ни у кого сил место священное спрятать, а совет предков очень нужен?»
«А что, если вдруг… нежданно-негаданно в холме нашем, на границе нашей всё болото во главе с водяным укрыться попросится — сможем ли мы их пустить? Как вообще граница наша, Вран, устроена? Почему не тратим мы на неё чудеса свои? Хозяин так, говоришь, определил? То, что для жизни спокойной нам нужно, просто так нам в лесу даётся, а остальное — за поступки уже бескорыстные?.. Допустим… Но почему тогда курган мы так же легко в нужный час спрятать не можем? Потому что, говоришь, не в лесу он уже, вырубили люди уж давно ту часть леса? Допустим… Но почему тогда…»
Вряд ли на половину вопросов этих и сама Лесьяра ответить бы смогла. Откуда Вран, к матери ночной, знает, что делать, если сюда водяной с русалками и упырями своими болотными припрётся или если глава племени от старости с ума сойдёт? Не даёт ему Лесьяра покоя: только он один ответ ловкий находит, она дюжину вопросов сверху задаёт — а потом опять на имена проклятые знахарские с названиями холмов, уже давно с землёй сровнявшихся, переходит. Туда-сюда, туда-сюда. Как на качелях разболтавшихся Врана прокручивают — стоят около реки такие качели, постоянно на них девок невезучих по праздникам запихивают, поверье есть: если у неба самого жениха себе загадать успеешь, то смилостивится небо, пришлёт тебе кого-нибудь. Может, и Врану сейчас загадать что стоило бы — чтобы на Лесьяру потолок земляной рухнул вместе со всеми её «вдруг, нежданно-негаданно».
— …но всё же не могу я «нет» сказать, — вдруг, нежданно-негаданно Радей заканчивает. — Вижу я, что и впрямь не зря Вран здесь дневал да ночевал — занятные решения он задачам многим предложил, вижу я ум живой в нём, вижу задор юношеский, на верные дела готовый направиться. Мой ответ — да.
Замирает Вран. Едва уловимо кивает ему Радей, шаг назад делая.
Его ответ — да…
— Ну а мой ответ — нет, — заявляет Бушуй, тут же место Радея занимая. — Ишь чего захотел — с путаницей такой в голове границу пересечь, чтобы и молодёжь нашу с толку сбить? Нет, и того достаточно, что и так он с ними болтается — одно из немногих правил, ему предписанных, нарушая, помимо всего проч…
— Казалось мне, что для того мы здесь, чтобы знания его оценивать, а не добропорядочность исполнения правил, — перебивает его Солн задумчиво. — Да и правило это, откровенно говоря… Скажи мне, Бушуй — сам бы ты смог в юности хоть день без беседы душевной с волчицами прожить? Очень я в этом сомневаюсь. Не правило это для сердца молодого, а цепь зубастая, сердце это кровоточить заставляющее… Вполне меня ответы ученика моего устраивают — «да» ему говорю.
Не знает Вран, успело ли сердце его кровью истечь от того, что уж сутки целые с волчицами он не общался — но из груди оно выскочить точно готово.
— Что угодно я бы в юности смог, если бы велела мне это глава рода моего, — вспыхивает Бушуй. — Но в том-то и беда — не из нашего он рода и ничего потому для рода нашего делать не…
Прерывают снова Бушуя — на этот раз лютица пожилая, в плащ серый закутанная. Смехом хриплым прерывает.
— Ты-то смог бы? — весело спрашивает она. — Бушуй из Малого леса-то смог бы? Ох, умора… Чудо, как ты на одних штанах в конце концов остановился — может, и помогло тебе только то, что штаны эти сами к тебе в племя бывшее пришли да дочерью главы рода назвались? Не робей, Вран из Сухолесья, дурака этого старого не слушай: от других хочет порядка, да у самого разума нехватка. Я тоже тебе «да» говорю, рада буду посмотреть, как у нас ты обживаться будешь.
Не меняется лицо Лесьяры, когда ещё одна лютица «да» Врану говорит и ещё один старик. И ещё один, и ещё, и ещё… Один за другим они высказываются, кто-то кратко, кто-то — чуть более подробно, и похвалив Врана,