записали строгий выговор и возбудили вопрос о снятии его с должности парторга завода.
Морозов негодовал. Временами он пытался унять свой гнев, рассуждать спокойно и трезво, не поддаваясь горячке. Даже убеждал себя, что и в самом деле не прав, ведь положение очень сложное, при такой ситуации паника — как порох, и начало эвакуации может стать как раз той спичкой, которая вызовет пожар; пытался примириться с выговором — мол, для пользы дела он и это снесет, зато другим будет наука. Но когда припоминал все упреки и обвинения, в душе снова поднималась буря. Ему приписывали комчванство, корили, что утратил чувство партийной дисциплины. «Товарищ Морозов, — едко прозвучал укор секретаря, — что же ты противопоставляешь себя большинству? Ведь большинство тебя осуждает!..» — «Большинство?!» — даже вскрикнул Морозов. Он вспомнил просьбы рабочих, знал их настроения, видел, какую реакцию вызвала в цехах трагедия с детьми, и горячо спрашивал себя: «Где же сейчас большинство? На чьей оно стороне?..»
А мимо него все так же непрерывно и тревожно тянулись бесконечные вереницы машин, комбайнов, тракторов…
XXVI
Надя снова с первым же автобусом отправилась на завод. Было еще совсем рано, но она спешила. За последние дни она заметно похудела, осунулась, стала взвинченной и беспокойной. Ей все время казалось, что там, где ее нет, может что-то случиться. Утром раньше времени рвалась в цех, вечером неудержимо стремилась к сыну.
Война породила в ней чувство материнской тревоги. Бывало, когда училась, по полгода не видела сына и оставалась спокойной. Старенькая Лукинична заботливо присматривала за внуком. А вот теперь она и на Лукиничну уже не могла вполне положиться.
После гибели детей в детсаде тревога за сына заполнила все сердце. А когда получила сообщение из части, что Василь пропал без вести, весь свет для нее померк. Словно все вокруг затянуло мраком. И единственной звездочкой, светившей ей, придававшей ей силы, был ребенок.
Микола не сразу рассказал о Василе. Вместе с дядей Марком он постепенно и осторожно готовил ее к тяжелой вести. Сначала они объясняли отсутствие писем осложнениями на фронте — ведь не одна она не получает. Намекали на возможное окружение и сразу же старались уверить, что Василь — он такой, рано или поздно, а вырвется даже из самого опасного окружения. С помощью Жадана добились перестановки в цехе: освободили Надежду от ночной смены и ночных дежурств, чтобы она могла быть хоть по ночам с ребенком.
Но такой заботой причинили ей только мучения. Ведь она сама недавно просила скрыть от Сашка гибель его матери, сама собиралась вот так, исподволь, намеками приготовить его к трагической вести. «Значит, и они от меня что-то скрывают», — терзалась Надежда.
Горе уже накинуло петлю на сердце, и лишь ребенок не давал петле затянуться. Пока Надежда была на заводе, ей казалось, что с сыном неладно, что с ним что-то случилось. Возвратившись домой и едва открыв дверь, она с тревогой отыскивала его глазами и уже не спускала с рук, даже спать укладывала с собой.
Автобус шел переполненный. Было еще очень рано, но сегодня многие, как и она, торопились на завод. Все возбужденно переговаривались, и, если бы Надежда не была так подавлена, она бы уловила тревожные слухи, волновавшие людей.
В цехе она тоже не заметила необычного возбуждения. Чтобы унять свою боль, она принялась за работу рьяно, горячо, не придавая значения суете профуполномоченных, метавшихся от бригады к бригаде и раздававших какие-то талончики.
А в конце смены ее подозвал дядя Марко и скорее приказал, чем сообщил, чтобы она немедленно бежала в контору за расчетом — там уже и документы подготовлены — и мигом собиралась к отъезду из города. Вагоны уже подают. Через час посадка. Женщины с детьми отправляются в первую очередь.
— Разве и мне? — насторожилась Надежда.
Но Марко Иванович ждал этого вопроса и заранее приготовил ответ, который сразу бы заставил ее подчиниться:
— Немедленно, говорю! Это приказ Морозова.
Это действительно был приказ Морозова. После памятного заседания его в тот же вечер вместе с Жаданом вызвали в горком. Там уже собрались директора и парторги всех заводов.
— Не сердись, Степан Лукьянович, — виновато встретил его секретарь. — Ситуация, видишь, переменилась. А выговор твой обком на меня переписал…
Когда Надежда примчалась домой, около некоторых подъездов уже грузились машины. Хотя списки и составлялись в секрете, чтобы не возбудить паники, многие уже с утра сидели на узлах.
Исстрадавшаяся Лукинична тоже на всякий случай стала укладывать вещи.
— Быстренько, мамочка! Быстренько! — сама не своя влетела в комнату Надежда. — Быстрее, уже только полчаса осталось…
Времени для подготовки было мало: никто ведь не ждал, что вагоны сегодня же подадут, и теперь некогда было ни осмыслить это новое, чрезвычайное в жизни событие, ни посоветоваться, что брать с собой, а чего не брать, на кого дом оставить. Неизвестно было и место эвакуации. Догадывались, что повезут куда-то в соседние области, и думали, что ненадолго: месяца на два-три, не больше, пока не отгонят врага. Позволялось брать с собой лишь совершенно необходимые вещи, чтобы побольше людей поместилось в вагонах.
— А как же ты, доченька? — обеспокоенно спросила Лукинична.
— Сами понимаете, мама, — поспешно ответила Надежда.
Она уже успела узнать, что не всех женщин отпускают из цехов, а тем более — инженеров, и догадывалась, что это Микола с дядей Марком уговорили Морозова ее отправить. Еще раньше, как только дядя намекнул об отъезде, она сразу же подумала о Василе и решила про себя, что никуда не поедет из дому. Хотя ее и готовили к мысли, что ждать его напрасно, она не хотела смириться с этим, старалась думать, что он жив, убеждала себя в этом. Ей представлялось, что его самолет подбит на вражеской территории, а Василь, спустившись на парашюте, лесами и чащами пробивается к своим.
— Мне нельзя, мамочка. Никак нельзя, — торопясь уложить вещи, доказывала она матери, — да и письмо скоро придет от Васи. А может, и сам он приедет, как же тогда?
Лукинична отвернулась и склонилась над узлами. Поспешно собирала вещи, а сама за слезами ничего не видела. Не знает дочка, что давно уже пришел этот ответ из части, и в нем уже не так, как в первом — Заречному, — а на бланке со штампом сообщалось: «Погиб смертью храбрых…»
— Мамочка, а где же костюм Васин? Я в чемодан его положу.
Сама отыскала костюм мужа и с нежностью взяла его в руки.
— Совсем новенький! — залюбовалась Надежда. — Вы, мама, берегите его. А то не в чем будет Васе… — И не досказала. Обхватила