Читать интересную книгу Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

Мы посмотрели дважды. Я изумилась, как много понимаю по-арамейски. Хотя ничего удивительного: арамейский и арабский очень похожи, так же как и иврит. Арамейский — древний, ныне мертвый, предшественник; арабский — юный потомок, живой и динамичный, со множеством вариантов и диалектов. Я не стала делиться своим открытием с родными, но записала в старенький блокнотик все слова, что смогла узнать, — те, что походили на известные мне арабские.

«Ва» означало «и». «Ла» — «нет». «А боа» — «отец». «Анна» — «я». «Би лайла» — «ночью». «Малика» и «маликин» — «царь» и «цари». «Шахаду» — «свидетели». «Моут» — «смерть». И те слова, что Иисус произнес на кресте, когда вопрошал Отца, отчего тот его оставил: он назвал Бога «Иллахи»[125] — вариант слова «Аллах». Иллахи — я слышала это слово в молитвах и песнях на арабском и урду.

Я предпочла промолчать и о других богохульных сопоставлениях — я смотрела, как, склоняясь под тяжестью креста, бредет измученный, израненный, закованный в цепи Иисус, и вспоминала других людей. Страдавших, разумеется, гораздо меньше, но их руки и ноги тоже были связаны, они тоже шли, корчась от боли, пускай и не столь невыносимой, но над ними тоже глумились охранники, отказываясь признавать их человеческую уязвимость, — как римские гвардейцы издевались над Иисусом.

Крис сидел очень тихо.

А на следующий день сказал:

— Джо, эти сцены в фильме… с Марией… показались знакомыми. Но не в религиозном смысле. Словно я видел ее, в реальной жизни. Эта одежда — она вся укутана в черное, с головы до пят. И лицо, ее глаза, когда она видит, как гвардейцы ведут ее сына. Мне знакомо это выражение. Я уже видел его. Я как будто вспоминаю что-то забытое. Но… этого не может быть? Правда?

Мне нечего было ответить. Мне запретили. Мы все подчинялись правилам, установленным мамой. Я посмотрела фильм еще раз — без брата, — пытаясь увидеть эти сцены его глазами, вспоминая страницы его дневника. Думая о женщине, с которой он познакомился в Ираке. На этот раз за ликом Марии я тоже видела убитых горем иракских женщин — из теленовостей, которые изредка смотрела в доме Бабушки Фэйт.

Потребовалось время для осознания, но пришло оно внезапно. Просто в один прекрасный день я поняла, что не могу больше оставаться дома. Не в силах. Не так. Не в состоянии хранить новые тайны сверх тех, что уже заполняют меня. Я должна найти способ справиться с неизбежным. Настанет день, когда Крис вспомнит. И я хочу быть готова — готова помочь ему превозмочь горе, которое он видел и причинил. Отныне я искала спасения не только себе, но и Крису. Не представляла, что буду делать. Я думала, что достаточно начать, своими силами. Но колеса правосудия вращались слишком медленно. Теперь же, когда выяснилось, что Фаззи вернулся в Пакистан, появился новый путь, связывающий истории Дины и Садига, которые я скрывала от Криса. Хотя это будет важно для него, когда он оправится от травмы.

Я позвонила Дине. Сказала, что готова ехать в Пакистан. Она освободила весенний семестр, организовала перелет и позвонила Садигу сообщить, что мы приезжаем.

Мама пришла в бешенство. Она не понимала, почему я не могу дальше оставаться дома и продолжать лгать Крису. Именно этим я и занималась последнее время: каждым непроизнесенным словом, каждой улыбкой, постоянными ободрениями — каждой клеткой тела я лгала. Огромный кусок его души оставался мертвым, а мама надеялась, что он так никогда и не вернется к жизни.

Пришлось объяснить, куда я еду, потому что на этот раз я пускалась в путь одна. Случись что — некому будет вернуть меня домой, никто не позвонит в родительскую дверь и не сообщит, что со мной беда. Я также рассказала, с кем туда еду. Это потрясло маму. Я ведь никогда не говорила ей ни о встрече с Садигом, ни о Дине. Вне себя от ярости мама шептала гневные слова, чтобы Крис не смог подслушать. Но уже несколько минут спустя, когда брат появился в гостиной, боль и злоба скрылись под маской материнской улыбки и заботы. Но я понимала, как мало в этом искренности, и лить укрепилась в намерении уехать. Мама не могла понять причин, гнавших меня туда, в Пакистан, поскольку были вещи, которые я не могла объяснить. Пока.

Она, конечно, прежде всего боялась потерять меня. Не так, как она едва не потеряла Криса.

Я сказала, что жалею, что не рассказала Крису правду. О цвете его глаз. Я не знала, что придется ждать так долго, чтобы открыть ему истину. Это лишь вопрос времени — рано или поздно крепость, воздвигнутая ею вокруг брата, рухнет изнутри, под напором его собственных воспоминаний. Но когда это произойдет, я расскажу ему все.

— Прошу тебя, Джо. Ты не сделаешь этого. Я не переживу — если он будет смотреть на меня так же.

— Как, мама?

— Как ты, Джо. Как ты смотришь на меня с тех пор.

Часть 4

Садиг

Все, что ты видишь в мире, — звенья одной цепи,И нет такого места, где разомкнулось бы ее кольцо.

Галиб

Глубокой ночью я ждал у здания аэропорта, в спокойной уверенности, что все формальности — паспортный контроль, таможня, получение багажа — пройдут без задержек. Я подмазал все нужные ладони — своего приятеля, приятеля приятеля и, наконец, приятеля того приятеля, который и был влиятельным офицером таможенной службы. Он должен был прислать своего человека встретить их прямо у трапа. Этот парень — возможно, в форме, а может, и просто в гражданском костюме — проводит их через официальные бюрократические барьеры, подъеденные до основания такими же прожорливыми термитами, как он сам, — термитами, вскормленными сетью связей «знакомые знакомых», которая и является реальной основой гражданского общества в Пакистане и в которой я добровольно участвую. Он проведет их мимо длинной очереди, передаст паспорта прямо в иммиграционную службу, недавно оснащенную последними технологическими новинками, компьютерами, веб-камерами — подарок американских налогоплательщиков, в порядке любезности за помощь в войне с терроризмом. Потом термит властно щелкнет пальцами, подзывая носильщиков. Те получат багаж, погрузят на тележку и торопливо повезут мимо таможенников, пока мой водитель — сейчас почтительно дожидающийся шагах в пяти позади меня — не примет эстафету. Заплати я больше, мог бы сам встретить их прямо у трапа.

Поэтому я очень удивился, увидев, как они выходят из здания аэропорта без эскорта. Но сразу осознал собственную ошибку.

— Что ты себе вообразил, Садиг? Нанял специального человека проводить нас к выходу? Как будто мы несмышленые дети! — продолжала возмущаться мама, целуя меня в щеку.

Как настоящий взрослый, я ответил крепким объятием — совсем не похожим на юношескую скованность, с которой приветствовал мать при других обстоятельствах, в другом аэропорту, жизнь назад.

— И что ты сделала? Стукнула его сумочкой?

— Нет! Просто сказала… а, поняла, ты шутишь. Нет, конечно. Просто очень вежливо сказала, что в его услугах нет необходимости. Наверное, ты заплатил ему кучу денег, Садиг. Потратил напрасно без всякой надежды на компенсацию.

Я переводил взгляд с одного лица на другое, не в силах еще привыкнуть к мысли, что они здесь. Вместе. После маминого звонка, когда она сообщила, что приезжает вместе с ней, я все не мог понять, как же они нашли друг друга. Что рассказали друг другу эти две женщины, такие разные.

— Добро пожаловать в Пакистан, — повернулся я к Джо.

— Благодарю.

— Она бывала здесь прежде, Садиг, — сказала мать.

Я удивился, но вообще-то почти не слышал ее, не сводя глаз с Джо. Совсем не та девочка, что приходила ко мне в Чикаго несколько лет назад. Повзрослела, разумеется. Но появилось еще что-то.

Махнув рукой, я подозвал шофера. Он забрал у Джо тележку с багажом. Джо смотрела с таким любопытством, что я почувствовал странное желание познакомить их.

Шофер тоже оторопел, когда, уступая желанию, я радостно произнес:

— Это Усама. Усама — шофер, не тот Усама — террорист. Усама, — продолжал я, переходя на урду, — это моя мать Дина Биби. А это… это… — М-да, не подумал я заранее.

Но Джо подхватила фразу, просто сказав:

— Меня зовут Джо.

Она говорила на урду. Просто выучила одну фразу? Да, она действительно изменилась.

По пути домой мама опустила стекло машины, впуская горячий воздух.

— Это что, азаан[126]?

— На утреннюю молитву? — уточнила Джо, тоже открывая окно.

Обе прислушались.

— Да.

— Очень красиво, — заметила Джо.

— Первые секунды, — поправил я. — Пока не вступили другие мечети и призывы муэдзинов[127] не наложились один на другой. В каждой мечети стоит громкоговоритель. И они никогда не начинают одновременно, каждый умудряется вступить хотя бы на несколько секунд раньше или позже, но все вместе создает жуткую какофонию.