Читать интересную книгу Чужая луна - Игорь Болгарин

— А почему по пятницам? — спросил Менжинский.

— Дурость, — пожал плечами Иван Игнатьевич. — У турчан все не як у нас. У их другой бог, Аллахом его кличуть. Оны ему по пятницам молются. И ничего по пятницам не робют. А есть-то хочется. От наши им туда еду и привозять. Так в мире и живем. Оны — народ хороший, смирный. Токо обиды не терпят, сразу за кинжал хватаются.

Потом Менжинский стал расспрашивать, как Иван Игнатьевич до Одессы добирался? Иван Игнатьевич решил, что контрабандистов он выдавать не станет. Стал врать, как пробирался через Болгарию, Румынию…

Менжинский, не перебивая, внимательно его слушал. И лишь когда Иван Игнатьевич окончательно запутался, он сказал ему:

— А мне казалось, вы с Болгарии на шхуне «Богдана» сюда приплыли. Не так ли?

Иван Игнатьевич опустил глаза и тихо прошептал:

— Так.

— И с Костой и Атанасом вы, конечно, знакомы, — продолжал добивать Ивана Игнатьевича Менжинский.

— А вы их… вы их тожа знаете?

— Мы всех знаем, — улыбнулся Менжинский. — Такая у нас работа — всех знать.

— У кажного своя работа, — согласился Иван Игнатьевич, ему захотелось заступиться за Атанаса и Косту. — У их у каждого по куче детишков. Усе — мелкота. А есть просют.

— Но-но! Защитничек! — Салабуда подумал, что сейчас самое время напомнить о себе. Заодно указать задержанному его место и тем самым как бы поддержать авторитет Менжинского. — Других спасаешь. Ты б сперва о себе подумал. Сидишь тут, понимаешь! Сказки рассказываешь! Думаешь, тут любым твоим сказкам поверят! — и он обернулся к Менжинскому. — Вы б, Вячеслав Рудольфович, прочитали прошение, что он од какого-то атамана до патриарха вез. Явная шифровка. Я и нашим шифровальщикам это письмо показывал. Все в один голос говорят: шифровка.

Менжинский словно впервые увидел Салабуду, гневно на него посмотрел и тихо спросил у Деремешко:

— Это кто такой? Почему он здесь?

Салабуда подхватился с места и, пригибаясь, словно под обстрелом, попятился к двери.

— Я в ваших комментариях не нуждаюсь, — все тем же гневным взглядом провожая его к двери, сказал Менжинский. — Занимайтесь своим делом! Пока оно у вас еще есть!

Салабуда выскользнул в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.

А Менжинский снова вернулся к прерванному разговору:

— Вам они понравились, эти болгарские парни? — спросил он. — Мне тоже.

— А ежли понравились, пошто в тюрьму? — жестко спросил Иван Игнатьевич.

— Из-за таких вот, — Менжинский указал на дверь, за которой только что скрылся Салабуда. — Опытных людей мало, вот и допускаем ошибки. С ними разобрались, они уже плывут домой, в Болгарию.

Потом Менжинский снова стал расспрашивать Ивана Игнатьевича об их селе. Поинтересовался, много ли «некрасовцев» в Турции. И Иван Игнатьевич, видя, как внимательно и заинтересованно его слушают, рассказывал, рассказывал…

Ему все больше нравился этот новый начальник, и нравилось сидеть здесь в тепле и при хорошем освещении. Лишь иногда закрадывалась печальная мысль, что скоро все это кончится и его опять отведут в тюрьму. А закуток, который он там себе облюбовал и обжил, уже небось кем-то занят, и ему придется до утра сидеть где-то на корточках, потому что народу в камере было «под завязку» и захватить хорошее место, чтобы можно было если не поспать, то хоть подремать, вытянув ноги, казалось несбыточным.

Потом принесли чай — всем, и ему тоже. И сахару положили столько, что он сроду такого сладкого не пил.

Чай Иван Игнатьевич пил не торопясь и держал во рту его долго, чтобы вода насквозь пропиталась сладостью, и лишь после этого глотал. Так, ему казалось, он подольше растягивает удовольствие, и при этом он рассказывал неспешно, и его никто не поторапливал.

Вспомнил он давнюю стариковскую байку о том, как их прадеды перессорились с царем и пошли на него войной. И когда царь их разбил, потому что войска у него было много больше, забрали они своих жен, детей и престарелых родителей — и ушли с Кубани на Дон. Оттуда до крымского хана, но у него тоже не прижились, и двинулись дальше, на Дунай. С Дуная — в Турцию, и лишь там расселились, потому что турецкий султан наградил их превеликими привилегиями.

— И много ли в Турции русских? — спросил Менжинский.

— Ежли посчитать, то много. Скоко-то десятков сел и хуторов. Больше на азиатской стороне. Есть таки села, шо в край отуречились. Но таких обмаль. А в большости берегуть свою веру и свои обычаи уже почитай годов двести, а то и поболее. И заметь, добрый человек усе двести годов надеются до дому, в Рассею, возвернуться.

— Почему ж не возвращаются? — спросил Менжинский.

— А нельзя было. Еще Игнат Некрасов такой завет нам оставил: пока в Рассее царь, до дому не возвертаться.

— Но царя уже нет, что ж не возвращаетесь?

— Мы токмо про энто узнали. От возвернусь из Рассеи до дому, погутарим на сходе. Можа, и надумаем. Привыкли уже до Туреччины, надо ее од сердця одрынуть.

— Земля, что ли, держит?

— Могилы дедовски. Их с собой не заберешь, — и, тяжко вздохнув, он добавил: — Рано, чи чуток позднее, возвернемся.

Под конец их разговора Менжинский спросил:

— Если есть какие просьбы, пожелания, скажите. Может, сумеем вам в чем-то помочь.

— Просьба одна. Не моя токмо, от всего нашего обчества: допомогите по силе-возможности с патриархом встренуться. А боле почитай никаких просьбов и нету.

— Ну, что же! Я постараюсь! — пообещал Менжинский. — Хотя, честно вам скажу, патриарх мне не больно подчиняется. Но я попрошу, может, уважит?

И они расстались.

Ночевал Иван Игнатьевич в гостинице, в номере, обставленном дешевенькой мебелью, но с зеркалами, умывальником, ванной и даже отдельной комнаткой-туалетом. И еще с большой кроватью с толстым пружинным матрасом.

Проводил Ивана Игнатьевича в гостиницу Артем Перухин.

Когда Иван Игнатьевич остался один, он внимательно и придирчиво обследовал номер. Долго размышлял над умывальником.

С опаской покрутил вентиль, и из крана потекла вода. Он испуганно крутанул вентиль обратно, и струя иссякла.

Осмелев, он снова и снова включал и выключал воду и любовался тонкой струей, которая повиновалась легкому мановению его руки.

Затем он стал исследовать туалет. Не сразу, но разобрался и в нем. Здесь вода низвергалась шумным водопадом, словно ее с силой выливали из большого ведра. Он и здесь несколько раз нажимал на слив, но вода куда-то исчезала, каждый раз оставляя внизу только небольшое, размером с блюдечко, озерцо.

Подумав немного, он в этом озерце умылся и затем прошел к кровати, устало на нее опустился. Матрас спружинил.

Иван Игнатьевич еще несколько раз приподнялся и опустился, и мягкий матрас упрямо толкал его вверх.

«Благодать! — подумал Иван Игнатьевич. — Тако, може, токо турецкий султан живет. Неделю бы в таком раю пожить — и умирать не жалко».

Менжинский, оставшись вдвоем с Деремешко, сказал:

— Редко такое бывает! Удача сама в руки упала!

— Вы о чем, Вячеслав Рудольфович? — не понял Деремешко.

— А смотри! — Менжинский поманил Деремешко к карте. — Примерно здесь его Новая Некрасовка. Не иначе. Бабы стирать ходят на речку. Это — вот сюда, на Марицу. И озеро, вот оно — Гала. Дальше! Вот Галлиполийский полуостров. По турецки Галуболу. И город, вот он, с таким же названием: Галлиполи. В городе базар, где крестьяне с Новой Некрасовки рыбой и всякой всячиной торгуют.

— Так и дьякон рассказывал. И про город, и про базар, — согласился Деремешко.

— Ты не перебивай. Ты пока слушай! В этом городе и вокруг него французы размещают бежавшую в Турцию врангелевскую армию. Не всю, конечно, но основной ее состав — Первый армейский корпус. Это порядка двадцати пяти тысяч солдат и офицеров. Там же будут расположены и их семьи — всего, полагаю, соберется не менее тридцати тысяч человек. Понимаешь?

— Не до конца, — искренне сознался Деремешко.

— Как думаешь, сколько людей мы только на Южном фронте потеряли? — неожиданно спросил Менжинский.

— С той и другой стороны?

— Конечно. Это же люди.

— Не знаю. Много, — сказал Деремешко и, подумав, добавил: — Тысячи и тысячи. А то, может, и мильон.

— Точную статистику никто пока не вел, но близко к этому. Запиши сюда и этих тридцать тысяч, что здесь, в Галлиполи, да чуть меньше — в Чаталджи, да на греческом острове Лемнос, да в тунисской Бизерте. Этих тоже в потери запиши. В российские потери. В конце войны мы объявили им амнистию, просили остаться. Либо не дошла до них наша амнистия, либо не поверили, страх оказался сильнее. Уплыли. А ведь это, главным образом, мужики, хлеборобы, задуренные, напуганные, но не враги. Их руки нужны нам здесь. А их держат взаперти там, в лагерях и, насколько знаю, готовят их к новому походу на Россию.