Читать интересную книгу Проклятие двух Мадонн - Екатерина Лесина

Левушке тоже было плохо, обидно, совсем по-детски, когда бежишь, бежишь вперед и, споткнувшись, падаешь, сдирая ладони и колени об асфальт.

– А потом невеста его… и никто не знает, то ли шутка такая, то ли и вправду женится. С Деда стало бы… просто, чтобы назло остальным. Он ей ожерелье подарил, а мне… меня и слушать не стал бы. А тут ты, забавный такой, серьезный, и на чай пригласил… я нож взяла, думала, что подойду и где-нибудь рядом с домом порежусь, не сильно только… вроде бы как напали, и ты бы подтвердил… и помог бы… ты ж из милиции.

– И не страшно было?

– Конечно, страшно. Только я боли не боюсь. Я в детстве когда-то щеку рыболовным крючком на спор, а тут… резанула бы по боку, чтобы крови побольше. Почти примерилась, как бить, а тут раз и по голове… выходит, я сама на нож упала.

– Выходит, что сама. – Левушка глянул на часы – начало шестого, – Петр сказал, что раньше шести не объявится, значит, время еще есть.

Время есть, а говорить не о чем.

– Этот, который длинный, говорит, что я – идиотка, что если бы не ты, то умерла бы там… а я сама знаю, что умерла бы… и боялась взаправду, я ведь в больнице очнулась, откуда мне знать, сама я или нет. И страшно, и признаваться стыдно… и вообще. – Она шумно всхлипнула и зарылась лицом в лохматую медвежью шерсть. – Ты извини, что я молчала и путала следствие, я ведь не нарочно.

Не нарочно. Никто из Бехтериных ничего не делает нарочно…

Ждать Петра Левушка решил на улице. И за это было стыдно, получается, что убежал… а Любаша ничего не сказала, она медведя гладила, нашептывая что-то в плюшевое ухо.

И не надо было приезжать, ведь еще с того момента, как Петр объяснил про Любашу, Лева решил, что ни за что не станет спрашивать. Но стоило Петру обмолвиться, что в город поедет, и Левушка ухватился за эту возможность обеими руками.

Стая воробьев купается в пыли, чирикают, выталкивают друг друга из удобной ямки… совсем как Бехтерины. И Любаша тоже Бехтерина… фамилия определяет сущность? Левушка отмахнулся от неприятной мысли и, присев на нагретую солнцем лавку, принялся ждать.

Ни при чем тут фамилия, совершенно ни при чем.

Игорь

До чего же странно в знакомых лицах искать и находить незнакомые черты. Отпечатками сокровенных тайн – жесткие линии ранних морщин, взгляды, жесты и разговоры на лезвии приличий, на грани ненависти… да что же такое с ним творится, будто в голове все переключили, перемешали, переврали цвета и оттенки внешнего мира, против воли заставляя видеть в людях нечто такое, чего прежде не было.

Или было?

Все изменились, за растерянно-виноватой улыбкой тетушки Берты таится ожидание, она точно знает, чего ждать, и испытывает болезненное удовольствие от обладания этим сокровенным, доверенным лишь ей одной, знанием. Татьяна вновь сера и уныла, поизрасходовала запал ненависти и теперь оплыла, осунулась, затаилась, накапливая ее снова. Мария – жесткие линии и жесткие взгляды, жесткие принципы, которые оказались не столь уж и жесткими…

– А ты сегодня задумчив, братец, – Василий нарушил воцарившееся было молчание. – Прямо-таки мыслитель.

– Кому-то надо. – Игорь огрызнулся рефлекторно, и Василий улыбнулся – почему он вечно улыбается, или не улыбка это вовсе, а оскал, волчий, предупреждающий.

– Ну да, ты у нас за всех думаешь, всем помогаешь… благодетель.

– Скорее герой-любовник, – не упустила момент Евгения Романовна, сегодня она в розовом, мягкий цвет лишь подчеркивает резкие черты лица, восковую, неестественную гладкость кожи, лишенной даже намека на морщины, и некую искусственность облика, правильного, математически красивого, но… непристойного, что ли?

Игорь с удивлением отметил сей странный факт: при всем своем стремлении к соблюдению приличий сама Евгения Романовна в своей страсти побороть время была пошла и непристойна. Понимает ли? Сомнительно. И в этом свежеоткрывшемся видении Евгения Романовна не вызывала больше ни былой ненависти, ни даже раздражения, скорее уж жалость.

– Видишь, Василий, ему и возразить нечего. – Толстый журнал захлопнулся, скрывая среди глянцевых страниц подсмотренную Игорем тайну. – Конечно, теперь, когда Иван Степанович ушел, нет нужды стыдиться или хотя бы пытаться сделать вид, что ему стыдно. Зачем? Король умер, да здравствует король… или скорее принц-консорт у подножия трона. Но главное, что у трона, у чужих денег… привычное положение, не правда ли?

Наверное, в другой раз слова Евгении Романовны выбили бы Бехтерина из равновесия, но теперь ему было совершенно все равно. Евгения Романовна стала всего лишь одной из частей мироустройства, не более, но и не менее важной, чем другие, оттого и равновесной.

Словно специально, чтобы подтвердить внезапную догадку Игоря, на выпад Евгении Романовны ответила Мария.

– Не злитесь, от злости морщины появляются… – Машка зевнула, демонстративно, лениво, выражая презрение ко всем глянцевым журналам и тем, кто их читает. – А пластику вредно так часто делать.

– Вредно, пропагандируя диету, потреблять шоколад, – не осталась в долгу Евгения Романовна. – Хотя с убеждениями бывает, что, забираясь выше, видишь больше… иногда взгляды меняются, а признаться смелости не хватает.

– Кому?

– Всем, милая моя. Всем.

И снова тишина, шелест страниц, мерное гудение пчел в почти уже начавшей облетать сирени. Идиллия.

– Я, наверное, действительно прилягу. Извините. – Александра не выдержала тишины. И в самом деле бледна, выглядит растерянной и утомленной. Нехорошо вчера получилось, это во всем коньяк виноват и чертовы картины, которые медленно, но все-таки изменяли его, Игоря, душу или – в существование души он не слишком-то верил – отношения с миром, щедро добавляя в них некую неизвестную доселе мистическую составляющую.

– Конечно, отдохни. – Евгения Романовна подарила Саше добрую улыбку. – Отдых – залог здоровья, а здоровье – залог долгой жизни…

Александра побелела, не нашлась с ответом и отступила, не ввязываясь в словесный поединок. Ее тоже было жаль, правда, к этой жалости подмешивалось что-то еще, но Игорю очень не хотелось заострять на этом «чем-то» внимание – то отстраненно-равнодушное состояние, в котором он пребывал в данный момент, позволяло наблюдать и анализировать происходящее и уже произошедшее. И в какой-то момент ему даже показалось, что вот, почти понял, почти поймал, но…

– Она ведь не заболела? – Ольгушкин мягкий голос вплетался в тишину и разрушал. – Плохо, если Саша заболеет.

– Просто ужасно, – равнодушно отозвалась Евгения Романовна. – Ольга, ты бы лучше сходила погуляла… и шляпку надень, солнце вредно для кожи.

Игорь сам вызвался принести шляпку, не столько из вежливости, сколько из желания заглянуть в Ольгушкину комнату в отсутствие хозяйки. Комната как комната, большая, светлая, наполненная солнцем… Шляпка на кровати, соломенное колесо узорчатого плетения, шелковые ленты, аромат духов… Игорь сам не знал, что именно ожидал увидеть в этой комнате. Подтверждение Ольгушкиной ненормальности? Все подтверждения в ее медицинской карте. Доказательства совершенных преступлений? А какие они из себя?

Он не знал. Просто стоял, рассматривал аккуратную пустоту, лишенную тех мелких признаков жизни, что свойственны любым комнатам. Аккуратно все, пожалуй, слишком аккуратно… на столе ни листика, ни бумажки, кровать заправлена ровным кантом и как-то вовсе уж по-больничному – подушка поверх одеяла. Трюмо, отчего-то без зеркала, пустая стена выглядит постыдно голой, а выставленные в ряд баночки с кремами, духами, пудрами и прочими дамскими мелочами кажутся неуместными.

И в противовес непонятному аскетизму соломенное кружево шляпки.

– Спасибо, – сказала Ольгушка. И улыбнулась, она всегда улыбалась, но теперь Игорю чудилось за этим болезненным дружелюбием понимание: она знала, что шляпка – лишь предлог. И прощала любопытство.

Сумасшедшая… И вот эта нечаянная прогулка, вызвавшая недоумение у тетушки Берты и Машки да раздражение у Евгении Романовны. Сам же Игорь испытывал странное удовольствие, гуляя по полудикому саду в компании Ольгушки. На солнце шляпка сияла белизной, а вот лицо его жены заботливо укрывали тени.

– Ты, наверное, хотел поговорить со мной, но там стеснялся. – Она остановилась на берегу пруда. Хотя какой это пруд – затянутое зеленоватой пленкой тины окно, и жесткий камыш диковинной рамой, к воде не подступить – мокро и грязно. Ольгушкины пальцы поглаживают шелковые ленты, завязанные изящным бантом.

– Ты хочешь жениться на ней?

Вопрос удивил.

– На ком?

– На Александре. Она красивая, мама говорит, что это неприлично – использовать красоту в целях столь низких, наверное, она права, но я не уверена. Еще мама говорит, что теперь ты обязательно разведешься со мной, чтобы жениться на Саше, она ведь не только красивая, но и богатая…