Читать интересную книгу Тяжкие повреждения - Джоан Барфут

Самые добрые слова, или самая доброжелательная интонация, из всего, что он слышал от Эда Конрада.

Родди повезло? Даже год — это одна семнадцатая всей его исчезнувшей жизни. Огромное, долгое время.

Охранник берет его за локоть:

— Пошли, тебя ждут в другом месте.

Родди на мгновение, на долю секунды хочется стряхнуть эту руку, прыгнуть, схватить ее за руку и бежать с ней, прыгать через скамьи, мимо всех, мимо бабушки, которая плачет, и отца, который обнимает ее за плечи, за дверь, по коридору, на солнце, через город, в поля, бежать и бежать, дальше и дальше. Он бы мог, с ней. Она была бы его щитом, чем-то вроде щита.

Он так уже делал, разве нет? Вылетел из «Кафе Голди», бежал и бежал, хотя тогда он был один. Кончилось тем, что он лежал несколько драгоценных секунд в темноте под звездами, совершенно умиротворенный и спокойный.

Ее уже нет. Когда его дотащили до боковой двери из зала суда и он последний раз обернулся, посмотреть напоследок, эта кожа, эти летящие, пылающие волосы, эта узкая прямая спина и эти всеведущие глаза уже скрылись через другие двери, те, которыми пользуются свободные, невинные люди.

На мгновение его охватывает сомнение. Она что, не знает?

Конечно, знает. Просто она старше его, и она знает, что нужно, а что нет, и последний взгляд, наверное, был возможен, но необязателен. Она, наверное, считает, что он готов, что-то вроде этого. Он распрямляет плечи, как будто он не боится и не виновен, хотя он, конечно же, виновен, и так боится того, что будет дальше, что мог бы упасть, обрушиться всеми костями на плитки казенного пола.

Вместо этого он уходит в будущее, которое должно искупить вину, наказать его за проступок, но спасти его оно не может. Кто бы поверил, скажи он, во что верит как в свое спасение; но кому он может рассказать? Только ей, тесный круг знания, только они двое, но она ушла, и его в наручниках уводят в фургон, который увезет его в другое место: не надо оглядываться, и прощаться не надо.

Такая толчея

Все говорят, что здесь о ней заботятся лучше некуда, но Айла в таком странном положении, что никоим образом не может в этом удостовериться. Она понимает, что даже матрас, на котором она лежит, — это одно из достижений медицины, которыми располагает Северная клиника, это последняя разработка, — держит ее почти на весу, сводя к минимуму раздражение кожи и вероятность пролежней. Ее просвечивают замечательной аппаратурой, которая по-прежнему показывает кусочек пули, все еще торчащий в изгибе позвоночника. Она видела снимки. Крохотный темный штришок.

К ней часто заглядывает доктор Грант, иногда следит, как проводят какое-то исследование, которого она не чувствует, или смотрит его результаты, иногда просто спрашивает, как, на ее взгляд, у нее идут дела. Взгляд у нее простой и строго вертикальный; и напуганный, конечно, это тоже.

Он всего на несколько лет старше Джейми, и чем-то на него походит, он мог бы быть ее сыном, более рассудительным и здравомыслящим братом Джейми. Он уверен в своем мастерстве, и это не производит неприятного впечатления, и еще он полагает, что в области лечения травм позвоночника, «если дело пойдет», возможны серьезные достижения уже в обозримом будущем. Ей нравится это «если дело пойдет», его намеренно шутливая интонация. И еще ей нравится, что он, как ей кажется, разделяет ее трепет, когда она смотрит на снимки: как может что-то едва видимое нанести такие повреждения.

Насколько она может судить, весь персонал, и те, кто работает днем, и ночная смена, не только Чарли. Чарльз, доктор Грант, бережны, внимательны и профессиональны, хотя она, конечно, не может знать этого наверняка; даже не может почувствовать, что они делают, тем более как они к ней прикасаются. Она видит их только выше бедер, да и то, если они наклоняются под доступным ей углом. Странно видеть людей только в одном ракурсе. Странно, насколько о многом, в нормальной жизни, могут сказать движения: изгиб плеч и бедер, длина шага, быстрота или изящество. Ей приходится полагаться на складки у рта, глубину глаз, открытость улыбки, и на то, улыбаются ли вместе с губами глаза.

Ей нравится молодая дневная медсестра Дженет, которая с ней в основном и занимается: у нее в любое время безупречно накрашены губы и глаза, даже после восьми или десяти часов дежурства, что, конечно же, дает основания предполагать, что она с таким же вниманием относится к своим пациентам, прежде всего к Айле.

И еще ничто из того, что происходит с телом Айлы, какой бы загадочный процесс ни приходилось осуществлять, не заставляет Дженет сощуриться или поморщиться. Ольга, ночная медсестра Айлы, старше, а значит, должна быть более опытной, а значит, и более жесткой, но она иногда вздыхает, склоняясь над какой-нибудь частью Айлы. И это кажется более честным и по-своему более надежным. Айла догадывается, что у Ольги полные ноги и широкие бедра. У ее мужа рак желудка, а дети живут далеко. Голос Ольги становится таким радостным, когда она показывает их фотографии и фотографии внуков, держа их в узком поле зрения Айлы. Айла восхищается тем, как Ольга работает, несмотря на усталость. А возможно, даже по ту сторону изнеможения.

Наверное, здесь все так, все специалисты в той или иной области, медсестры, интерны и ординаторы, санитарки и уборщики, которые таскают свои огромные поломоечные машины, вытряхивают мусорные корзины и вытирают раковины, — весь этот улей, размером с отделение, хлопотливый муравейник заботы.

Ей приходится верить, что они знают, что делают; даже если ей это кажется небрежностью, ошибкой, даже непрофессионализмом, как когда она просила: «Помогите», — Лайл пошел за медсестрой и привел пухлощекого Бена с аккуратной бородкой и мягкими руками, который сказал:

«Я знаю, это нелегко, но нужно постараться успокоиться». — И с помощью удобного шприца отправил ее в небытие.

Они это время от времени делают. Седативные средства, наверное, капают ей в вену, но когда нужно действовать быстро, они пользуются иглами. И это не имеет значения, никакое количество иголок не может причинить ей боли. Даже Джейми, который кое-что знает о человеческом теле и умеет управляться с венами и шприцами, мог бы легко это сделать, если бы ему позволили. Только в тот раз она говорила не об уколе, когда просила: «Помогите». Они что, все не так ее поняли? Лайл, например, он что, решил, что она требует слишком многого, что и так все делают для нее больше того, на что может рассчитывать любой здравомыслящий человек?

В каком-то смысле это правда. Тут ей повезло.

Но все-таки есть в этих уколах своя прелесть, что-то очень приятное, и это мягкое возвращение, приход в себя, подъем с глубины. В этот момент все кругом туманно и большей частью серо, пушистая розовость смягчает горизонты и края: как будто ты качаешься в лодке, привязанной к причалу, ощущение нежных подъемов и спадов, что-то возникает и снова пропадает, спокойно и хорошо.

Каждый подъем становится все светлее и выше, спады все менее заметны. Все это ритмично и успокаивающе; как будто тебя укачивают или обнимают. Там все еще безопасно и неведомо.

Время понемногу возобновляется. Расплывчатость обретает форму и очертания. Становится яснее. Ритм нарушается.

Потом приходит момент невыносимого одиночества: когда она вспоминает, что никто не может помочь, никого нет рядом.

Приезжай, пожалуйста, скорее приезжай, Мэдилейн.

Сейчас она одна в комнате. Здесь совсем другой воздух, когда никого нет, даже скрытого присутствия за краем ее поля зрения. Он не так сгущен, не только от дыхания, но и от эмоций. Поэтому она и понимает, что одна.

У всех своя жизнь. Лайлу нужно заниматься карьерой, а Джейми — работой; про Аликс никому ничего неизвестно. Но в каком-то смысле и сама Айла испытывает облегчение, когда нет всей этой тревоги, заботы. Любви. Благодарность дается куда легче, когда благодарить приходится тех, кому платят за заботу, у кого есть четкие обязанности, кто не просто стоит над ней, делая бодрое или скорбное лицо. Эти связи ко многому обязывают: жена, мать; и дочь тоже, когда приедет Мэдилейн. Лайл, Джейми и Аликс — они хотят быть сильными, поддержать ее, но могут не сознавать того, что просят так же много от нее, а это нелегко или даже невозможно.

Они могут ее любить, но в то же время как же она должна быть им неприятна. Она думает, что на их месте чувствовала бы то же самое: любовь и неприязнь одновременно. Сочетание неоднозначное, а может быть, и вовсе противоречивое.

Ей кажется, что она чувствует, как ее лицо искажается от горя. Так иногда бывает, когда рядом нет никого, от кого нужно было бы таиться.

Потом, когда это кончится, она будет расточительна в своей отваге, благожелательна в участии. Просто не сейчас. Сейчас семья — это просто еще одно мучение.

В этом отделении лежат с неврологией и травмами, и женщина в соседней палате, у нее новое бедро и новое колено, и у нее, наверное, нет любящей семьи, преданной или еще какой-нибудь, все время нажимает (везучая) звонок возле кровати, нажимает и нажимает, требуя внимания. Айла считает, что это небезопасно. Полагая, что она хочет всего лишь, чтобы ей взбили подушки или принесли свежий журнал, медсестры начинают жаловаться друг другу и отзываются не сразу, если вообще отзываются. В какой-то момент той женщине может в самом деле понадобиться помощь, и где будут все медсестры?