Читать интересную книгу Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Относительно последующих событий существует несколько версий. Одни полагают, что Леонтине бредовая идея в голову пришла, слушая болтовню Паулиса. Другие считают — это случилось позже; дескать, ночью к Леонтине сам Ноас во сне пожаловал и напомнил, что золото его в ножке кровати спрятано, да только до сих пор они не сумели отыскать настоящую кровать. А настоящая вон где находится…

Но психологический фон происшествия ясен. Леонтина борется с денежными затруднениями, как Лаокоон со змеем. Наследство явилось бы спасением. Все эти годы ее преследовала мысль, что где-то все же должно быть золото Ноаса. Такой богач — и ничего не оставил! Тут какая-то тайна, нужно ее разгадать. Как в былые времена, Ноас придет на помощь, избавит ее от напастей. Иокогама, Алабама, кому, как не родителям, заботиться о детях? Особенно сейчас, времена такие трудные.

В доме скорби торжественная тишина. Август в белой рубахе и белых портах лежит на столе посреди комнаты с благостным выражением на бледном лице. В его больших крестьянских ладонях рожь прошлогоднего урожая, с четырех сторон, истекая сальными слезами, горят белые свечи. С минуты на минуту должен появиться Паулис с гробом. Пора решать, во что одеть Августа. Только теперь спохватились, что у него нет выходной нары, лишь белая льняная одежда да полушубок! Жена Паулиса предложила — не облачить ли Августа в капитанский мундир Ноаса? Паулис зачем-то хранит его в шкафу как невесть какую драгоценность.

О жене Паулиса последняя возможность хоть что-то сказать. Звали ее Бертой, и никто не ведал, с чего вдруг Паулис взял ее в жены. Всем было ясно, Паулис женится на Аустре. Но теперь у Аустры другой муж, а у Паулиса другая жена. Будущей зимой, когда Паулис уедет в Италию — или куда уж он там уедет, — Берта хмурым, унылым вечером вместе с лошадью и санками провалится на озере в прорубь и утонет, но пока она еще жива. На всякий случай Берта отыскала в комоде жестянку, в которой Паулис хранил срезанные с мундира пуговицы, и пришила их все до единой.

Возвращается Паулис. Ему никак не удается приспособить свои голосовые связки к тишине дома скорби, слова, отогревшись с мороза, звучат раскатисто, аж на чердаке отзываются.

— Не-е-ет, мои милые, да вы просто спятили, какие-то вы, право, бестолковые. Не надо путать божий дар с яичницей. Отца похороним в суконной крестьянской паре. И совершенно новенькой, с иголочки! Это я вам говорю!

— Но ведь одежды-то и видно не будет, — пытается Берта возразить, — покров по грудь закроет.

— Ты что, собираешься совесть покровом прикрыть? И чтобы у отца на носу были очки, как наказывал!

Появление Нании при вполне понятном многолюдстве никого не удивляет. Почему бы и ей не прийти? По просьбе Леонтины или собственному почину. В доме скорби все последние новости услышишь, можно с кем-то словцом перекинуться, о деле договориться. Нанию прямо не узнать — такая у нее стала плавная походка, белая шея, и взгляд такой пытливо-проницательный. Вся она в одно и то же время и на ветру трепещущее знамя, и стройное древко знамени.

Нания постояла в большой комнате, где Август лежал уже в гробу; заглянула на кухню, где женщины пекли и жарили, со второго этажа оглядела двор. С Паулисом столкнулась, спускаясь вниз по лестнице, и яркий румянец, заливший лицо Нании, подсказал, что Паулиса она и искала.

— Паулис, мне нужно кое-что тебе сказать

— На ухо или вслух?

— На ухо.

— Тогда подойти поближе. Ой, Нания, душечка, с прошлой недели ты опять похорошела!

— Не знаю, может, мне не стоило…

— Раз нужно, душечка, — значит, нужно.

— Леонтина была на кладбище, осмотрела могилу…

— И что сказала? Достаточно глубока?

— И говорит, теперь она знает, где золото спрятано. В ножках гроба Ноаса. Я подслушала, когда Леонтина с Индрикисом шептались. Собираются нанять Кривого Вилиса, чтобы тот ночью ножки отпилил. И мне захотелось с тобой поговорить.

— А ты пойдешь со мной ночью могилу сторожить? — спрашивает Паулис с лукавой усмешкой.

Ну дела, и каштаново-карий взор Нании будто бы подернуло шаловливой усмешкой. С виду серьезная, а там поди разберись.

— Я слыхала, если у покойников что-то возьмешь, они потом с лихвой отымут.

— А ты считаешь, там есть что взять?

— Я же говорю — ножки гроба.

Той ночью Кривой Вилис, один из редко просыхающей бутылочной братии, известный в Зунте по части подозрительных, но хорошо оплачиваемых дел, изрядно хватив для храбрости, с мешком за плечами и с «летучей мышью» в руке отправился исполнить поручение Леонтины.

Ночь ясная, как глаз у барана. В небе полная и яркая луна в желтовато-сером кружке. Нещадно хрустит под подошвами прихваченный стужей снег. Еще ни разу не перепадала Вилису работенка на кладбище, а потому сердечко так и екает. Засветло Вилис на санках привез небольшую лесенку, спрятал за оградой напротив могилы Ноаса. Лесенка на месте.

Вот и свет погас в оконце сторожки. Теперь за дело. Сначала Вилис помочился, почесал в раздумье свой заросший подбородок, тяжко вздохнул, спустил лесенку в свежевырытую могилу и полез вниз. Отпилить ножки с обращенного к могиле бока дело плевое, но ведь надо еще добраться и до тех, что в мерзлый песок впаяны с другой стороны. Ну да ладно, лиха беда начало.

— Так-то, Ноас, уж ты на меня не серчай, — долбя мерзлую землю и себя успокаивая, бубнит Кривой Вилис. — Пять латов деньги немалые, как откажешься. Оно понятно, спиливать ножки у гроба занятие паскудное. Шалой бабы шалая затея. Но ты, Ноас, зла на меня не держи, хуже тебе не будет. Зато мне будет лучше. Времена тяжелые, как упустить такой случай…

И тут гаснет фонарь. В воздухе слышен как бы шелест крыл. Что-то падает на макушку Вилису. Лошадиной попоной вроде бы запахло.

— Ах, Вилис, Вилис, до чего ж ты низко пал… — Голос заучит гулко, как из бочки, в то же время и грозно. Это голос, привыкший повелевать, у Вилиса и желания не возникает что-то возразить. Голос самого Ноаса!

У Вилиса в глотке дыхание сперло, тяжесть из брюха наружу прет. Но это еще не все, на спину с шорохом и грохотом начинает сыпаться мерзлый песок, одна лопата, другая, третья. Живым в могилу зарывают…

— Помилуй меня, сила всевышняя! — из последних сил вопит Вилис. — У меня дома жена, детишек четверо. Прости грешному, не ведал, право, что творю. Отпусти душу на покаяние!

А песок все сыплется.

— Сжалься, на сей раз помилуй! В последний раз прости. Есть у меня и вторая жена с двумя детьми! Бес попутал! Пять латов деньги большие!

— Ну ладно, так и быть, слушай внимательно да мотай на ус! Семь раз громким голосом прочитаешь «Отче наш», только тогда вылезай. На краю могилы лежит мешок с ножками от гроба, отнесешь его Леонтине. И чтоб потом семь дней духа твоего не было поблизости!

Говорят, все так и было в точности. На похоронах Леонтина вид имела потерянный. Пока пастор речь держал, все на могилу косилась, но то место, где гроб Ноаса из песков выглядывал, было густо укрыто хвоей.

После похорон слух прошел, будто Августа в двух гробах похоронили: один-де Паулис купил в Зунте, а второй в уездном городе.

Об эту пору опять стали наплывать на Зунте несусветные дали. Нечаянно-негаданно, как наплывали временами полосатые картофельные жучки или божьи коровки. Никто не мог объяснить откуда, почему. Ни с того ни с сего появятся, цветным ковром выстлав морское побережье. На воде колышется месиво из насекомых, на пляже хрустят под ногами жесткие панцирьки. Так же осязаемо и зримо наплывали дали. Все началось с того, что в один прекрасный день зунтяне увидели в небе огромный «цеппелин». Понятное дело, такое событие не прошло незамеченным. Всем захотелось узнать, что это за воздушный корабль и куда он держит путь. Затем умы воспламенил полет Пулиня и Целма в Гамбию. Газеты пространно описывали подготовку к полету, освящение самолета и проводы. Ничего путного из той затеи не вышло, вскоре после того как «Синяя птица» миновала границу, пришлось приземлиться, и оставшийся от нее металлолом доставили обратно сухопутьем. Однако мысли, интересы продолжали работать в том же ключе. Там — вдали — все было необычно, ну хотя бы в той же Абиссинии, где воины с кремниевыми прадедовскими ружьями бесстрашно выступили против вояк Муссолини, возмечтавшего о возрождении великой империи. Пехотинцы там будто бы не носят башмаков, только икры ног обматывают, офицеры же свои фуражки украшают львиными гривами. Да, опять наплывали дали, все это чувствовали и совсем как в давние времена парусников при встрече спрашивали друг друга: «Ну, что нового слышно в мире?»

Спрашивал и Паулис, это казалось вполне естественным, никто тому не удивлялся. Позднее, правда, когда зунтян всколыхнула весть — Паулис едет в Италию, — нашлись такие, кто утверждал, что интерес Паулиса к далям всегда был огромен. Сиетиньсон из библиотеки, к примеру, говорил, что Паулис брал книги о земледелии, животноводстве, музыкантах, но спрашивал также книги о далеких землях, подчас такие издания, которые в Зунте никого не волновали. Белзейс, мельник, вспомнил, как однажды Паулис дал ему исчерпывающую справку о местонахождении Карфагена, при этом высказав догадку, что латыши в свое время на берега Балтики могли переселиться из древнего латинского ареала, на что, по словам Паулиса, указывают головные уборы незамужних женщин, по форме похожих на севалки, — такие же уборы будто бы встречаются лишь у древних этрусков. Как и наши шерстяные платы наводят-де на мысль о сходстве с тогами.